Часть первая
1 Одна моя закадычная подружка оказалась самой настоящей ведьмой. Не подумайте, что я ругаюсь, я просто называю ее тем, что она есть. А есть она ведьма. Хотя, грубовато как-то. Назовем ее лучше ведьмовкой. Точно, это ей как раз подходит – и с чертовщинкой, и ласково.
Плохого она мне ничего не сделала, скорее наоборот. У окружающих, конечно, была своя точка зрения: мол, совсем иссушила-загубила парня. Но это всего лишь точка. У нас же с ней целая линия вырисовывалась…Чувствую, одним словом не получится пообсказать. Хотел вкратце: так, сяк, встретились, пошалили, тоси-боси-первертоси… хронологически, в общем. А теперь вот думаю – а какая хронология, и откуда ее начинать, если первой встречи я не помню, второй раз мы свидимся еще только через сто с небольшим лет, третий раз был в Японии в восьмом веке, а сейчас нас вообще нет. Так, отдельные фрагменты по миру разбросаны. Один осколок сидит сейчас вот эти строки пишет.
Попробую эпизодически. Вот, хоть бы, такой эпизод. Зашла как-то, говорит: пойдем прогуляемся, снежок свежий выпал. Я говорю: пойдем. И надеваю, кроме всего прочего, носки совершенно новые, только что сдуру купленные, а сдуру – потому что белые. Ходим, гуляем, приходим обратно, я разуваюсь – что такое? Вся пятка носка в крови! Вроде, не натирало, не болело, нигде не ранился. Может, гвоздик в сапоге? Заглядываю в сапог, а там не только гвоздика, но и следов крови нет как нет! Носок снимаю, на собственную свою пятку гляжу – чисто! Обратно на носок – кровища! Я с улыбочкой жалкой на ведьмовку мою глаза поднимаю, паникую весьма осознано и как бы поддержки ищу. Мол, ерунда, конечно, но ты что-нибудь понимаешь?
А та бледная и зрачки сузила. Вижу, понимает. Говорит: не бойся, а только вспомни, кому ты сильно насолил в последнее время. Тут я смеяться стал, потому что всех не пересчитаешь. Она говорит: не смейся дурень, если не хочешь без ноги остаться, а сиди и вспоминай всех до единого, никого не пропуская. А сама на меня уставырилась, еще дополнительно пугая, и давит так, что я, хошь, не хошь, а веки удержать открытыми не сумел. Сижу на корточках, спиной к стенке привалившись, перед взором мысленным пакости свои прокручиваю, вернее, они сами как-то крутятся. Да и меня всего покручивает. Нехорошо, словом.
Время шло или стояло, не скажу, не до того было. Ну вот, когда дошел я до… не буду говорить кого, ведьмовка моя то ли ахнула, то ли икнула, а только у меня и глазоньки сами открылись, и полегчало значительно. А ей, смотрю, наоборот, будто мешок на плечи положили. И было-то она бледная, а стала совсем белая. И зрачки не то чтобы бегают, а прямо-таки прыгают мелко-мелко, того и гляди просыпятся. Я молчу, потому что страшно. Да что там страшно – СТРАШНО!!!
И тут в соседской квартире как собака завизжит-завоет! Да с такой болью, да так неожиданно, что по мне волна горячая прокатилась снизу вверх и в ушах позаложило от звона!
Когда я глаза-то вернул в приличествующее им положение, обратно в глазницы, смотрю – а Тося моя улыбается уже. (Замечаете, как зовут-то ее?) Все, говорит, теперь ничего не бойся. А сама усталая вся. А носки, говорит, выброси или сожги лучше. Я пальцами пошевелил – шевелятся, встал – встается, подвигался – двигается. Собака хоть и скулит, но не пугает. Задышалось мне, заулыбалось. На том вечерок этот и кончился, подружка моя сразу ушла.
Сосед мне потом жаловался: мол, не пойму, говорит, где мой пес умудрился в квартире лапу поранить, а только загнила, загангренила, пришлось его усыпить.
А носок-то я сначала пожадничал выбрасывать. Отстирал, сушить повесил. Утром встал – кровь. Еще отстирал – снова кровь. Так и выкинул.
2 А первой встречи я правда не помню. Она помнит, но тоже не очень-то рассказами изводит. Говорит только, что мы сразу поругались, вдребезги, но со взаимным интересом. А чтобы интерес остался, а ругательная сторона не портила отношений, она и стерла кусочек моей памяти. И точно, я потом смотрю на нее и думаю: интересно, думаю, явно ведь откуда-то ее знаю, причем не первую сотню лет, но вот откуда?
И насчет стирания памяти опять не врет. Я-то поперву смеяться стал, мол, стирать одежду и память – не одно и то же. Она не то чтобы обиделась (она вообще не обижается, но огорчается и смурнеет), а как-то протяжно на меня посмотрела, и говорит:– Докажу, – говорит, – тебе неразумному, но только один раз за всю нашу историю. Потому что, – говорит, – противный ты, когда сомневаешься.
И вскорости доказала. И вот как, простенько, но убедительно.
Вот мы сидим, чай пьем. Она говорит: вот ты, говорит, сейчас не помнишь, что было пять минут назад. Я говорю: прекрасно помню, – я, говорю, сидел тут же, не сходя с этого места, и с тобой шутки шутил, чаем запивал. Она говорит: а вот в заднем твоем кармане, говорит, лежит записка, написанная личной твоей рукой, и подтверждаешь ты в ней, что в 12.05, то есть пять минут назад, ты пел песню, высунувшись в форточку. Я говорю: ха-ха, говорю, а сам в карман.
Все точно. И никаких ха-ха.
А теперь, говорит, закрой глаза на полминутки. Закрыл, сижу. Думаю что-то вроде «ни фига себе, все вам». Сижу, сижу, сижу. И вдруг оно всплывает, как Стеньки Разина челны! Действительно ведь, мы с ней поспорили, что я не вспомню, как высунусь в форточку и проору какую-нибудь песню. И я высунулся, и проорал, и все это записал, и в задний карман записанное положил, хахакнул недоверчиво и сел чай пить!
Открываю глаза – она улыбается. Ну и я улыбаюсь, а что мне остается?
Словом, ведьма – она и есть ведьма, хоть и ведьмонька. И не врет она мне, а если и врет, то уж я-то об этом дулю хренную когда узнаю, пока сама не захочет.
3 Через нее мне много каких странностей в жизни показалось, на скуку жаловаться некогда было. Приучила она меня, скажем, на разные знаки обращать внимание. Это, говорит, во всех религиях есть, ничего нового изобретать не приходится. Она-то еще много примеров привела, красиво и содержательно мне все рассусолила, но я так не умею, поэтому – самую суть как я ее запомнил.
Все – живое. В том числе мысли, желания, слова и прочая на ощупь неощутимая сущность… (Во, вишь, как эти три «щ» сошлись. Чувствуют, что разговор о них, обрадовались, сбежались!) И все это, то есть буквально все-все-все, между собой обязательно связано какими-то закономерностями, которые, правда, не то что постичь, а даже представить мозгов не хватит. Но закономерности есть, и проявляется их наличие самыми неожиданными способами.Что-то запутался я в этих словосплетениях, попробую иначе.
Короче, она мне говорит:
– Тебе, как человеку, сознательно ограничивающему свою мыслительную деятельность, все надо показывать на пальцах. Иди по этой стороне улицы, а я по той. Я буду в твою сторону думать какую-нибудь фразу, например, вот такую. – Тут она что-то написала в блокнотике и положила его себе в сумочку. – А ты, – говорит, – из каждого разговора встречных прохожих лови по паре самых четких слов и запоминай. Потом сравним.
Я на уме себе все перевел, проникся и говорю: давай, говорю.
Двинулись мы, она там, я тут. Смотрю, она пулей летит. Ну и я не отставать стараюсь. Навстречу две девчонки хихикают:
– …я грю: «завтра нет, можь мы…»
Что до того и после того было, я не разобрал, быстро они меня миновали, а из этих слов – фиг его знает, какие самые четкие. Я решил все запомнить. Дальше идут две пенсионерки:
– …бала-бала встретимся, ну и бала-бала…
«Бала-бала» – в смысле, что невнятно они бормотали. Тут возле дома какой-то парень крикнул вверх что-то, а из окна ему другой: «У меня!» Я и это решил запомнить. Смотрю, а улица-то впереди пустая насчет говорящих прохожих. Один только пьяненький мужичок кандыляется, мелочь на ладони перебирает. Я как мимо проходил, он возьми и брякни: «Да, дела…»
Ну, тут уж картинка ясная нарисовалась, оставалось сравнить с блокнотиком.
Короче, чего я интригу дешевую наворачиваю, когда не умею! Все совпало. В блокноте было: «Завтра не встретимся, у меня дела».
Тося моя улыбается, хоть и устало, но задорно. (А я говорил, что Тосей ее звал? Ну, Тося она у меня была, хотя по-настоящему ее звали Яникой. Не говорил? Ну, раз не говорил, то вот теперь еще раз говорю.)
– Это, – говорит, – модель. Здесь все слишком просто: я направленно посылала, ты целеустремленно ловил, а все живое содействовало. В обычной жизни все сложнее. Кто посылает – неизвестно, куда посылают… шутка. А посылают, между прочим, все, того не зная, что мысль действует на мир так же, как молоток на гвоздь; что, где и когда ловить – тоже не понятно, потому что не понятно, что для тебя, а что нет. С другой стороны – все для тебя… И путается все, и наслаивается, перехлестывается в бесконечном количестве постоянно меняющихся вариантов. Никогда не знаешь, за какую веревочку дернешь, и что из этого получится. Так что, смотри и слушай, а еще лучше чувствуй. Мир обращается к тебе ежеминутно, как и ты к нему.
– А почему ты, – говорю, – с такими навыками в цирке не работаешь?
– Как это, – говорит, – не работаю? Кругом сплошной цирк, сам – дрессированный крокодил мой, а сам говорит – не работаю. С тобой и работаю.
В общем, я теперь все время настороже, как штирлиц какой-то. Врать не буду, такие трюки, как она, делать не умею. Но легкие посланьица принимаю. Сегодня вот, например, куда взгляд или слух ни кину, везде мне в глаза и уши лезет слово «звон»: то на плакате кто-то его отчеркнул, то на сгибе газеты оно особняком стоит, то телик включил на словах «звоните прямо сейчас». Ясно, короче, – позвонить просит. Пойду позвоню. Пока.
4 Вот так вот сядешь писать, вам рассказывать, – вроде столько всего было, а как поверишь? Мне-то что, мне в достоверности сомневаться не приходится, а вот вы, наверное, читаете и думаете: «Мели, Емеля, твоя неделя». Ну да я не настаиваю. Было и было, а правда или нет – какая разница?
Да, еще надо сказать, что ведьмонька моя в повседневности вполне человечна: в боевой раскраске не ходит, лягушек не ест (не в обиду французам будь сказано), на метле не летает. Есть, конечно, свои исключительности, но у кого их нет? Чать, не амебы какие-нибудь или поп-звезды российские.Она, если хотите, готовит так, что закачаешься! Да если и не хотите, все равно готовит. Сидишь потом на унитазе качаешься.
И танцует на загляденье! И ножками тебе, и ручками тебе: ух-ты, ух-ты, ой-да! ух-ты, ух-ты, ой! И глазками-то поводит, и бровками-то подергивает!
Эх, разорвись моя рубаха,
Мамка новую сошьет!
Ух-ты, ух-ты… Я, правда, сам не видел, но говорят, что очень на танец похоже.
А еще она ананасы любит. Ой, как любит, прямо удержу на нее никакого нету! Вот и ходит по касательной мимо них, вот и смотрит. Подойдет, спросит, мол, почем один-то хоть. Ей скажут, она отойдет в созерцательном настроении. Походит кругами минут десять, глаз с них не спуская, опять идет с вопросом, мол, не случилась ли значительная уценка, покуда она променадилась. И так в который день по два-три часа нагнетает обстановку. Ее уж все продавцы ананасов не только в лицо или понаслышке знают, но и в профиль, а кто и со спины не ошибется. Хвалят за настойчивость, любят.
А смешная она бывает! Раз, помню, газировку открывал и брызгами струйными пробороздил ей макияжное покрытие и в ухо еще, кажись, попал. Ох, и смешная она была! Я до икоты хохотал! И клоунов не надо!
Но это я все как бы с юмором говорю, вроде шутки. На самом-то деле она иной раз такое ляпнет, что не до смеха. Дай, говорит, червонец, и все тут! Я в такие моменты стараюсь от нее подальше держаться, – шут ее знает, что у нее на уме, дикарка ведь.
Кстати, что до дикости ее, то за примером далеко тянуться нужды нет. Буквально на днях, правда, лет пять назад, пошли мы с ней в гости в Общество Откровенных Алкоголиков. Знаете, наверно, такое. Его специально никто не создавал, оно как-то само отпочковалось от аналогичного, только анонимного общества. Потому что наши попробовали пить анонимно и сильно разочаровались. Ну никакой радости от такого саморазложения! В широкой душе подобная узость не помещается.
Так вот, пошли мы. Я в предупредительной манере попросил ее воздержаться от диких выходок. Она же, хоть и ведьма, а все равно баба – может брякнуть что-нибудь типа «не пей больше» или равновеликую возмутительную чушь. Ну я и попросил воздержаться. Она плечами пожала, вроде согласительного знака, на том и договорились.
Приходим, садимся, пьем, все путем. По графику разговор налаживается порывисто-буксующий, все довольствуются обществом друг друга. Кроме нее!
Она, смотрю, в уголок забилась с котом хозяйским, чего-то там с ним шепчется и на нас зыркают оба. Поздно я осознал все чреватости такого их поведения! Ведь по жизни же знаю: как затаится с кем-нибудь, неважно с кем, так обязательно начнутся искажения. И точно! На что-то она кота сагитировала, тот спрыгнул с дивана, и к нам. К Андрюхе подошел, об ногу потерся и на Тосю оглядывается. Та ему чего-то кивнула, подмигнула – он к Славке. И тоже об ногу. А пока Славка брыськал, Андрюха-то на полуслове осекся, безразличия преисполнился и сполз со стула куда довелось. Мы подивились такому его представлению о дружеских застольях, но чувство такта возобладало над желанием поязвить и мы уступили его безмятежности. А кот уже об Олега трется. Славка, соответственно, как-то встревожился на мгновенье и обмяк без лишних укоров. Тенденцию наблюдаете? А я-то вот не сразу сообразил. А когда соразмерил, уже поздно было: все мои соратники полегли без брани. Кот же на меня снизу вверх глянул свысока, одним глазом подмигнул и на руки к Тосе запрыгнул. Она его поглаживает, он мурлычет. Бойцов перегарного фронта, вроде, никто не поглаживает, но они тоже подмурлыкивают. Я прислушался – дыхание у всех ровное, без внутреннего протеста. И это притом, что водки еще, как слов в словаре! Дикость какая-то.
Но вы-то уже смекаете, от кого дикость эта исходит? А я про то латентно и намекаю: дикая она, моя ведьмовка.
5 Вообще-то, когда уже зацепишься, оно намного проще рассказывать: последовательности можно выстраивать, перечислениями пустоты раскрашивать в ожидании неизбежного финала, а там вывод какой-нибудь подсудобил или недосказанностью ошарашил и – хлоп! книжкой. А на обложке цена улыбается. И вам не обременительно, и автору приятно. Не так, конечно, приятно, как издателю, по-другому, но все-таки не задаром трудился. Чего-то да стоит, хоть и косвенно.
О чем, бишь, я? Ах, да – о последовательностях. (Ох, и длинное слово, почти как ДНК расшифрованная.) Так вот, ведьмовка мне еще одну штуку показала. Даже не знаю, сумею ли изложить полноценно. Смысл такой: причина может стоять позже следствия.Да вы, впрочем, и сами это знаете сто раз. Гость, например, только что пришел, а вилка за полчаса до того упала. Или вдруг с бухты-барахты покупаешь коврик для автомобиля, хотя сам – потомственный безлошадник в седьмом колене, а через неделю выигрываешь машину. Бывало такое? Да бывало, бывало, по крайней мере, с вилкой все имели опыт. Так вот. Безусловно, можно все списать на случайность, совпадение, или даже перевернуть все с ног на голову: мол, вилка – причина, а гость – следствие. Кто поизощренней, предчувствие упомянет, на приметы сошлется. Каждый сам себе последняя инстанция, я спорить не буду. А только Тося мне так говорит: что случится, то уже случилось. В будущем. (Не путать с «чему быть – того не миновать».) И от того, где ты в будущем упал, зависит, куда ты идешь сейчас соломку стлать. Одно только «но»: замечаешь ты это, только когда угадываешь. Если же промахнулся, не послушавшись себя-будущего, а руководствуясь нынешним опытом и стеля ее там, где сейчас считаешь нужным, то пеняешь на неудачу, интриги, козни, судьбу. На самом-то деле все логично всегда, даже если логика тебя не устраивает, тем паче, что и не знаешь ты ее. То есть ты потому сегодня в казино проиграл, все поставив на 8, что назавтра подлым образом доверчивого человека надул. А не наоборот. Словом, Время едино и неразрывно. Ему без разницы, куда причину ставить – вперед или назад. И если ты сегодня в колодец плюнул, то именно поэтому тебе вчера из него напиться не дали.
В общем, что случится, то уже случилось. А проверить легко: поковыряйся-ка в себе сегодняшнем, и ты обнаружишь многие причины прошлых событий. Например, это ты сегодня такой до денег жадный, поэтому тебя еще пять лет назад бросила любимая, которая терпеть не может жадных.
Also sprach Wedmonka. Вернее, она не так говорила, а гораздо весомей и складней, а я уж пересказываю как получается. Все люди, говорила, знают, что с ними будет, но настолько смутно знают, что сами себе почти не верят. Вот не веришь ты, что в будущем хорошим будешь, а то бы мне сейчас вот эти цветы подарил. Ну а раз не подарил, то и не будешь. Нельзя же так: мол, завтра буду славным парнем, а сегодня, глядишь, обойдется как-нибудь и без цветов. Зависимость-то взаимообразная, не всегда ж причины впереди.
Короче, запутала она меня так, что я, в надежде стать хорошим, на последние деньги купил ей букет, на который она глаз положила. Ведьма и есть.
Необидчивая она, кстати, по тем же соображениям. Если я, скажем, на свидание не пришел, то кому как не ей знать, что в ближайшем будущем найдется важная причина, чтобы мне быть в другом месте в это время. И меня приучила не обижаться. Ты, говорит, всего не знаешь, а потому затаи дыхание и принимай меня как есть. А не нравится – значит, недостоин. Так и живем: она ведьмует, я смиряюсь. И где здесь причина, где следствие, я уж давно не разбираю.
6 Сбился я немножко с дорожки. Хотел же попросту всякие случаи описать, на отдельные эпизоды свет пролить, а скатился в сточную канаву теоретизирования. Извиняйте, как умеете.
С другой стороны, какие сточные канавы? Кто их в последний раз живьем-то видел? Это в ранешное время было – дорога, а вдоль нее вода сточится. Сейчас же все вперемешку, где идешь, там и хлюпаешь. Гармоничное слияние протоптанного и размытого, пути и сопутствия, преодоления и преград. Новый век – новые лужи!Ох, что-то меня опять заносит… А ведь не был таким. Куда все девалось?
Все, стоп! Про ведьму – значит, про ведьму. Дело было так: лежим мы на диване, в небо смотрим. Она говорит:
– Знаешь, при каком условии поезда с рельсов сходят, пароходы идут ко дну, а самолеты падают?
Я говорю: знаю – при условии, что было крушение поезда, или трагедия на море, или авиакатастрофа.
Она вымолчала паузу, от неба не отрываясь, и заговорила:
– На каждом таком корабле, самолете или поезде обязательно есть пара по-настоящему влюбленных друг в друга людей…
…влюбленных так, что хоть они и едут куда-то, им уже никуда не надо…
…им некуда ехать…
…они находятся в самой высшей точке любви, после которой все будет шагом вниз, все будет бледным и неполноценным…
…и если любовь для них оказывается самым главным, даже не главным, а единственным смыслом, и если оба любят так сильно, что сердца их должны или лопнуть или начать остывать, а они не хотят любить ни на йоту прохладней, то они погибают…
…и неважно, что с ними гибнут сотни людей, которые ни в чем не виноваты…
…потому что воля двоих слиться воедино, слиться с Любовью и навсегда, сильнее воли многих просто жить…
…и боги слышат эту сдвоенную мольбу, даже если влюбленные не говорят ни слова…
…и открывают им ворота в рай…
…возможно даже, что это единственный вход в рай…
…возможно, слияние с Любовью, превосходящей Жизнь, слияние с Любовью вне жизни, вне мира – единственный вариант рая…
…возможно, поэтому боги не слышат никого другого, никого, кто просит не о любви…
… поэтому, – она вдруг вскочила и засмеялась, увидев мой разинутый рот, – никогда не садись в поезд, в котором едут отчаянные влюбленные!
7 Так чтоб откровенно колдовать, склонившись над чашей со зловонным зельем, да руками кренделя выписывая, да заклинания тарабарские бормоча, – такого при мне не было. Однако ж, как делать простые пакости она меня невольно научила. Подсмотрел я, а потом попробовал. Да так попробовал, что чуть человека на тот свет не отправил, ладно вовремя спохватился. Или спохватили…
Сначала-то шуткой все было. Продавщица ей нагрубила; та, смотрю, зрачки сузила и отошла. Чувствую, задело. Пора провоцировать. Я говорю: а чего, мол, ты ее не накажешь как-нибудь? Та говорит, мол, жизнь накажет, а судя по тому, как она на людей кидается, уже вовсю наказывает. Я говорю: это понятно, говорю, но ты бы могла ей, например, чирей посадить на нос или на какое другое место, посерьезней?Тося усмехнулась и говорит:
Посерьезней не буду, а то еще проверять полезешь. А на нос – хорошая идея. Обратно пойдем – заглянем.
А мне того и надо. Давно я хотел посмотреть, как она такие штуки делает. Потому что подозревал – делает. Я уже сто раз замечал: как обидится всерьез за себя, или за меня, опять же, так непременно с обидчиком какая-нибудь бяка случится. Но она не признавалась, хотя сама же меня учила, что случайностей не бывает.
Ну вот, бродим мы по рынку, поражаясь однообразию многообразия, а я за ней слежу. Должна же она, думаю, как-то обозначить свою ворожбу. И точно: время от времени подбирается вся, как пушка перед выстрелом, ……………………………………………… …………………………………………………………………………………………………….…………………………… Потом еще только один жест сотворила, тоже не скажу какой, и успокоилась. Собственно, она и до того спокойная была; если специально не присматриваться, то и не заметишь всей этой суеты ее. Но как закончила, так значительно изменилась. Была такая строгая и направленная, а стала вся прям болтушка-веселушка, куда деваться. И говорит: мол, ну что, домой? Якобы забыла про чирей. Я говорю: ага, говорю, только сначала зайдем на продавщицу глянем. А, говорит, пойдем.
Ну, то что нос у нее пострадал весьма существенно, это прогнозировалось, но что в такой редакции – я не ожидал. Еще издали я заметил, что там народ чего-то клубится; смотрю, мужичка какого-то вяжут, а эту самую продавщицу отводят, а она за лицо держится, и кровища у ней хлыщет. Как выяснилось из многочисленных комментариев, это муж ейный приходил, да сильно нетрезвый, да просил чего-то, да повздорили, да нос-то он ей и расквасил. Кто говорит, сломал.
Я на Тосю взглянул и говорю: ничего себе чирей, говорю. А она: а чем, говорит, хуже?
Словом, методу я запомнил. Ей, конечно, ничего не сказал, потому что ругается она, когда я за ней повторять пытаюсь, говорит: «не суйся, куда не суют!»
Но я сунулся. А случай представился тем же вечером, потому что дольше терпеть я не мог.
Позвонил я одной девушке и сказал, что приду в девять. Прихожу – ее нет. Нет уж, думаю, дождусь, заодно и ворожбу проверю. И стал колдовать в том смысле, что если ты, то есть эта девушка, сейчас с парнем каким-нибудь тоси-боси, то пусть этот парень прямо на грудь тебе срыгнет, или пусть понос неудержимый его пробьет, а ты пусть даже и пукнешь рывком, чтоб и его отвратить, а не только самой отвратиться. А если, колдую, ты сейчас с девушкой лясы точишь… а что же с девушкой?.. а-а, думаю, пускай просто подавится, чтоб неповадно было мою подругу задерживать, когда я ее жду.
Тут мне ветер холодный с брызгами как даст по харе, хотя ни дождя, ни чего подобного и намеком не было. Я как-то встрепенулся, протрезвел и спохватился: это что ж я, думаю, делаю?! А вдруг получится?! И скорей в заклинание добавляю, мол, только пусть чуть-чуть подавится, не до смерти. А с парнем как, если она с парнем? А-а, думаю, ничего, пусть поносит.
Пришла она через час – перепутала, считала, что мы на десять договорились. Ну, я осторожненько интересуюсь, где была, что делала. Говорит, у сестры была, чаи гоняли. Представляешь, говорит, сестра ни с того ни с сего шоколадкой подавилась, пару минут не могла вздохнуть, вся посинела, на пол уже на карачки села от бессилия, уже всю спину ей отколотили, а ей только хуже, уже сознание стала терять! Но, говорит, обошлось. Как-то само вдруг прошло. Перепугались все до ужаса!
Так что больше я не колдую без крайней нужды. А когда и нужда есть, тоже побаиваюсь. Это пострашней, чем кошмары по телику зырить, намного страшней.
8 Шум, шум кругом. Он не только «идет-гудет», он ползет, бежит, прыгает, налетает, подкрадывается; и он не только зеленый, он всех возможных оттенков противного.
Ладно еще, если ты сжился с ним, стал его равнодушным потребителем и производителем и замечаешь его только тогда, когда соседи в самодовольном озверении излишне категорично насилуют свою новую стереосистему, или когда под окнами работает трактор. А если ты не воспринимаешь ежедневный гул как данность, а слышишь каждый составляющий его звук, если не соглашаешься с этим шумом как с естественным фоном, а оскорблен нахальным его господством? Особенно его не-человеческой, его механической частью, которая, к сожалению, все-таки человечна по происхождению, хоть и анти-такова по сути. Без сомнения, больше половины сошедших с ума не выдержали именно этого бессмысленного нагромождения, вакханалии ненужных звуков, шабаша бестолковых громыханий. Мы и на природу едем не столько воздухом чистым подышать, сколько глотнуть тишины. Тишина и есть отдых.Так или примерно так проповедовала мне Тося, пока мы сидели в тихом уголке лесопарка, куда городская суета долетала отдельными сполохами.
– Прислушайся, – говорила она, – слышишь, каким черным облаком висит там шум? Если сразу, за одну секунду, попасть отсюда туда, то можно оглохнуть. Но если приближаться постепенно, то и не заметишь, как обволакивает этот дурман, а значит, и не заметишь, что это дурман. И ведь мы в нем живем!
Я прислушался. Действительно, гудит издалека. А на фоне легко шуршащих листьев и редкого щебета каких-то птах казалось, что смотришь на огромную грозовую тучу, еще далекую, но уже пугающую. Я подумал, что и не припомню, когда в последний раз слышал шелест листьев там, внутри города.
– Оно, может быть, и не заметно, – продолжала она, – но раздражает, подавляет, сушит человека. Какой покой? какое созерцание? какие звезды?! Шум, шум, только шум кругом…
Она махнула рукой и замолчала. Странно, заметил я про себя, но ее голос совсем не мешает слушать тишину. Даже наоборот.
– Это потому, что разговор на двоих – тоже тишина, – сказала она, пристально глядя мне в глаза и хитро улыбаясь.
И тут до меня дошло! – Все это время она говорила, не открывая рта!
– Ты меня слышишь? – молча спросил я.
– Слышу, – молча ответила она.
Часть вторая
1 Все, чего до сей поры я вам нарассказывал, по трезвому рассуждению да после перечитки вполне мне нормальным кажется. Да оно такое и есть, выдуманного мало там.
Но бывало и другое. Не знаю, насколько вы прониклись доверием к байкам моим, но, чувствую, пришло время несколько его, доверие-то, поколебать.
Эту сферу, или полусферу, даже и не решусь обозвать-то как. Если б, скажем, мне это не писать, а читать пришлось, то скорей всего подошло бы слово «сказка», а то и «брехня». Ну, можно б было еще осовременить и назвать «мистикой» или «фэнтази». А уж если б я это по телику увидел, хо! – тут же выключил бы! Не люблю.
Но досталась мне роль полностью другая: рассказать. А самому себе, хочешь, не хочешь, верить иногда приходится. За что, про что роль такая досталась – то мне неведомо. А просто надо. А раз надо, то и буду. Может, как говорит Тося, как раз моей субъективности и не хватает для чего-то там, уж не знаю чего. Я же субъективен? Субъективен. Иначе, зачем я?
Которые уж совсем разочаруются в правдивости моей, должны тогда с другого боку глянуть: алкаш я. (Знакомые-то, поди, сейчас улыбнулись облегченно: мол, сознался, наконец. Привет вам, знакомые.) Ну, алкоголики, известное дело, мир по-другому видят. Не только граненый он у них, и не только сугубонаправленный, он еще истертый сильно. В обычном состоянии мозга голоса да глюки не очень-то разглядишь-расслушаешь, а вот когда эдак дней десять квасишь, а потом суток пять без сна, между «есть» и «нету», вот тогда всяких страстей натерпишься. Так что, если невероятным что-то в повествовании моем правдивом покажется, списывайте все на пьянку мою. А уж я расскажу как видел, или как думал, что видел.
Ничего себе вступленьице отгрохал! Саму историю и вставить некуда, листок уже кончается. Ну, к делу.
Ведьмовка моя, как уже отмечалось в этом средстве массовой информации, с виду весьма женственна. Все при ней, ничего лишнего, примечательна, примечающа… Тьфу ты! Не это хочу сказать! Хочу сказать, что ничего потустороннего за ней не замечается. Все эти трюки-фокусы, что я упоминал, она обычным порядком производит, без превращений, без внешней атрибутики, как простая баба. Ну, я и воспринимал ее как простую бабу, хоть и с причудами, а хорошую. А может, потому и хорошую, что с причудами. Причуда – это ведь когда при чуде. И однажды это чудо, при котором она, я увидел. Или чудо при ней.
Шли мы поздним вечером зимним по слабоосвещенной улице. (Так и тянуло написать «слабоосвященной».) Туман был. Если б не туман, я думаю, ничего б я не увидел. А то обогнал я ее и обернулся. А у нее со спины машина ехала, и прыгающем свете фар куски тумана то гуще, то прозрачней делались; тени так, знаете, объемно вырисовывались от деревьев, и от нее, и… от коня белого! За ней следом идет, мордой рук ее касается!
Я думал – приблезилось. Проморгался, резкость настроил, опять гляжу. Машина, хорошо, долго ехала, успел разобраться. Есть конь! Она ручки-то за спиной сложила, а он мордой в них тычется – призрачный, но очевидный! Машина проехала, темно стало, конь растаял, она подходит.
– Чего ты? – говорит.
– Конь…
– Ну, зачем же так сурово о себе. Нормальный ты парень.
Я настаивать не стал, думаю, еще раз надо убедиться. А Тося улыбается, как будто вопроса ждет. Я думаю: фиг тебе. Начни вопросы задавать – на антиалкогольную пропаганду нарвешься.
С той поры присматриваюсь. Когда туман да сумерки, конь – вот он, погладить можно; когда ясный день, врать не буду, – не видать. Но время от времени она по губам ладонью проводит и за спину ее отводит, а там она слегка подрагивает, словно в нее тычется кто. Да чего так «кто» – конь этот и тычется! А когда она думает, что ее никто не видит, не слышит, она с ним даже бормочет чего-то да поглаживает его. Сам видел.
Я, конечно, потом пробовал повыспросить осторожно, но она смеется и изображает непонимание. Ну и ладно, у каждого свои секреты. Конь, так конь. Лишь бы ей не мешал.
2 Как-то вечером, когда я уже и постель разобрал, и чай опротивел своими количествами, она звонит:
– Собирайся, выходим в мир.
– Какой мир?! Зима кругом, ночь повсюду!
– Собирайся. Там, куда мы пойдем, будет тебе и лето и день.
Хотел я было характер показать – мол, не только не пойду никуда, но и спать лягу не умываясь, – но она уже в дверь стучит. И это в девятом часу ночи! Чистая ведьма!
Открыл я дверь-то…
Еле отскочить успел! Стая волков, да много, штук тридцать, да резво так, но плавно, и – мимо, мимо! А один вдруг остановился, присел на задние лапы, морду ко мне поднял, глянул как-то равнодушно, зевнул, клацнул и дальше рванул. Я вслед ему посмотрел, а там, куда они бежали, где моей квартире по всем канонам быть полагалось, – степь лысая! И солнце высоко висит! А стая уже скрылась за какой-то извилиной, и ведьмовка моя заходит. Заходит в дверь, ручку от которой я все еще в руке держу.
Я понимаю, конечно, что если вы все еще читаете, то читаете как сказку уже. Да и я сейчас, вот в эту секунду на кухне сидя, пишу все это, как сказку. Мое, мол, авторское право: чего хочу, того и малюю. Но… Ну ладно, сказка, так сказка.
– Привет, – говорит, – попутешествуем?
А я хоть и испуганный, но как-то уже не замечаю этого, и почти совсем легко мне. Одна только, дистанционная такая, мыслишка тревожит: как бы, думаю, мне после всего к обычной жизни бы вернуться.
– Вернешься, – говорит, – коли аккуратен будешь.
И оказалось, что держусь я не за дверь, а за страницу огромной полуоткрытой книги, стоящей вертикально, и я промеж страниц. Слева – страница с Тосей и моим подъездом, справа – со степью. Квартира моя перелистнулась, где-то там из-за степи краешком выглядывает. Я глаза поднял, а страницы-то бескрайние – там и небо и все такое, и не рисованное какое-нибудь, а очень даже натуральное.
Тося мне подсудобливает маленький деревянный брусок.
– Вставай, – говорит, – одной ногой. На нем будешь скользить из мира в мир. Далеко не отходи от края. Заглянул, посмотрел, и назад. Или вперед. Только осторожно: где вошел, там и вышел. Если же промахнешься или с дощечки сойдешь – все, там и останешься. Кого ни встретишь – не бойся, они тебе ничего не сделают, как и ты им. Помни: ты здесь, пока с дощечки не сойдешь. Там – только твое изображение или, если угодно, их изображения перед тобой.
– А ты? – говорю.
– Я буду рядом, ты почувствуешь. Но не увидишь. А совсем вместе не получится. Туда-то мы еще можем проскользнуть на одной ноге, если выдержишь, но вернется только один… или никто.
Словом, полистал я эту книгу. Страниц в ней сколько – не знаю, но очень много, я все не прошел. Ходил и вперед, и назад; везде все разное: и природы, и погоды, и стиль «рисунков», даже небо везде разное и по цвету и по глубине.
Люди встречались, с дружелюбным любопытством на меня посматривали, а вот на дощечку некоторые – с завистью и почтением. Но отнимать не лезли.
В разговоры я не вступал, помалкивал с краешку. Жители некоторых страниц перебрасывались замечаниями необидными по моему адресу. Интересно, что говорили они на незнакомых мне языках, но все было понятно.
Еще интересно, что все было необычайно ярким, даже когда, скажем, в ненастье попадал. Я когда и в свой-то мир обратно шагнул, не сразу его признал из-за яркости. Потом уж притерпелся – посерело все как-то, пообычнело. А в первые минуты очень даже праздничным казалось.
В какой-то момент подумалось, что это я, наверное, по временам путешествую: настолько все разным было – от дикости первозданной до дикой урбанистичности. Но мне ненавязчиво подсказали, что нет, что время везде одно и то же, более того, и место одно и то же, а вот варианты действительности разные. Подсказала, по-моему, Тося, но я не уверен.
Повидал всякого-непонятного целые километры. Но тогда же еще понял, что словами все описать не получится. Могу лишь указать как на факт. Что и делаю.
Художником был бы – нарисовал бы, что запомнилось. Был бы композитором… а вот, кстати, – по ощущениям все эти миры разнятся между собой, при единстве времени и места, как музыка нынче: от сопелок и балалаек до техно-черт-знает-чего, со всеми промежуточными нюансами. Да, точно. И что-то все эти миры роднило, как семь нот роднят симфонический оркестр со стиральной доской.
Я когда вернулся и хотел Тосе в восторгах излиться, она говорит:
– Не надо, я знаю. Да и все равно не получится.
Я осекся и думаю: верно ведь, не перескажешь. Она заулыбалась:
– Но попробовать можешь. Хоть никто и не поверит, а что-нибудь да выйдет.
Ну я так и сделал. И вот это «что-нибудь» вы сейчас и прочитали. Верите?
3 – А хочешь, – говорит как-то Тося, – расскажу тебе историю о настоящей преданности? В этой истории женщина так любила своего мужа, что пошла на измену, чтобы сохранить ему верность.
– …???...
– Ну, слушай. Только без этих твоих ехидных замечаний и замысловатой мимики. И никаких вопросов. Сам когда-нибудь все поймешь, пока просто послушай.
Новелла об измене ради верности,
Или
Скрещение амбиций.
Давным-давно, или совсем недавно, жил-был художник, иль поэт, а то и вовсе музыкант. (Для нашего рассказа любое подойдет определенье.) Как водится, свои младые годы провел он безалаберно и бурно, что, впрочем, часто происходит с теми, кого себе в игрушки выбирает Муза. Того, кто увлечется ей не в шутку, она бессрочно держит на коротком поводке: иди, куда угодно, будь, кем сможешь, но стоит ей лишь бровью повести – готов весь мир к ногам ее сложить, отринуть все за сладкую улыбку.
Сей фокус ей вполне удался и с нашим музыкантом бесшабашным, и даже не пришлось в уловках изощряться: любовью первой заронив искру, узрела сразу: этот – вечный пленник. Лишь надо чуть зашторить мир реальный. Ну, это просто: «где же кружка?»
И всякий стал товарищем, с кем вместе он постигал азы хмельной науки, в ком отражался блеск фантазий буйных, кто тоже опаленным показался такой бесспорной красотою жизни!
И были речи, и полеты к звездам, гармоний ветры развевали кудри! За сложенные песни он имел в избытке и ласковое солнце, и вино, и хлеб. А женскую любовь, коварное мерило достижений, считал и вовсе неизбежной частью, естественным венцом удачно найденных созвучий. И мир был прост и светел, справедлив и строен: в нем воздавалось вдохновенному певцу за вдохновенье новым вдохновеньем.
Важнейшая деталь: воспринимая женщину как радостное чудо, аккорд мажорный в оде мирозданью, он даже мысли допустить не мог владеть подобным олицетворением Любви как чем-то лишь ему принадлежащим. А потому, в себе заметив ревность, когда его друзья его подруг ласкали, он на корню старался извести ее. Но все мы человечны; так иль этак, а горечь все же находила место в сердце, и хоть была подслащена обильно соком свежесорванных плодов, копилась неизбежно.
И здесь пора явиться антиподу. И звался он… а так пусть и зовется – Антипод, иль просто Ашка. Наш Антипод был с Музой лично не знаком, но замечал ее влиянье на других, – на то его хватало, будем справедливы, – и значит, знал, что Муза – здорово. Но где-то он чуть-чуть недосмотрел, недочитал, недопрочувствовал, а главное – недолюбил, и вовсе не чуть-чуть, а потому, считая Музу бабою обычной, он втайне удивлялся, почему она ему никак не отдается, как другие бабы. В итоге – зависть к дружбе с Музой. А недостаток внутренних горений он восполнял обычным подражаньем – к чему нутро сжигать, коль можно просто замирать в финальной позе огненного танца, ведь внешне результат почти такой же.
Но не забудьте – речь-то о любви.
Мелькали годы, неизбежное случалось: все больше отрывался наш Герой от жизнедействий, все меньше понимал, зачем же Красота должна дробиться на монеты, все меньше находил он смысла в цепочке «сделал – получил – наелся», ему хватало «написал красиво – значит сыт». Но для того и дан желудок человеку, чтоб от художников спасенье было миру. Постепенно, проказам юношеским дань отдав, друзья остепеняться стали помаленьку, надежно пряча языки Огня за камни прочные каминов. «Художнику голодным? А может быть, ему еще подушечку с гвоздями? Ну уж нет! И ты послушай доброго совета: бросай ты эти занебесные ля-ля. Ну поигрались, и – хорош. Пора нормально жить, как люди».
А вот теперь, как раз на переломе, пора вступить на сцену Героине и, бросив яблоко раздора, оставить выбор за собой. Но все ль готово для ее явленья: встревожен ли достаточно Герой? что Ашка, вызрела ли зависть?
Да, все готово: Герой увидел ясно невозможность переложения идей на что-нибудь иное кроме духа; уже он в ярости на тех, кто этот дух растаскивает на кусочки для забавы; уже он в ярости на тех, кто умиляется таким кусочкам рваным; уже, несдавшийся, поводит он растерянно глазами, ища того, кто видит то же, что и он, ища… кого? – конечно, нашу Героиню. Антипод же, отчаявшись (но не прервав попыток) сложить отрывки чьих-то вдохновений во что-нибудь хоть капельку большое и свое, нашел, что Музу все же есть резон переманить. А где ближайшее из воплощений Музы? Да вот же – появилась Героиня.
Она вступает в наш рассказ, в последнюю минуту спохватясь и уклонившись от венца с тем, кто был всячески приемлем, но вот в Любовь не верил, как она. А значит, он не верил и в нее, а значит – прочь, скорее прочь!
Она еще дышала тяжко, выбираясь из топкого болота грубой лжи, пустых обид, пустого зла, пустого полового насыщенья, пустых усилий в пустоте пробелы заполнить уплотненной пустотой усилий.
Она почти сдалась на этот раз, обычной уговариваясь мыслью, что и в болотах распевают песни, что дело вовсе и не в том, что ей не удается встретить принца, а в том, что принцев в принципе не существует, что просто жизнь сильней любви, что нет того, кому она поможет, в нее поверив, верить и в себя. И все же, все же… Пусть Любовь не может править миром, но двое верящих в Нее способны рисовать свою картину мира, двоих достаточно для этого, но и необходимо… Где ж второй?
И встреча состоялась. Герой, влюбившись, в этот раз представил верность как нижний камень пьедестала, пошатнув который, низвергнет Героиня самую себя. Девчонка ж наша, полюбив, неверной быть уже и не могла и не хотела. Все сошлось, союз рождался крепкий.
И первым испытанием его, конечно же, стал Ашка. Обычно выжидавший, пока Герой пресытится любовью свежей – неважно, к женщине или к идее, – паузу ловивший, теперь наш Антипод дерзнул на воплощенье Музы посягнуть еще в начале нового романа.
Герой же все поставил на нее. Теперь иль никогда он должен убедиться в том, что счастлив может быть, не только искрами соря вокруг, но для единственной огнем пылая. Да более того, по странной логике, присущей лишь поэтам, он здесь же отыскать решил ответ на столь же выспренний вопрос: возможно ль жить, одним огнем питаясь, иль те правы, кто выше ставит мясо.
На все должна была она ответить.
У этой предыстории финал счастливый: антидрузья расстались каждый при своем: один при пламени, другой при мясе, муза при поэте, брак заключен на небесах, и, значит, мир идей не так уж иллюзорен.
Сама ж история еще сведет троих в едином чувственно-бесчувственном пространстве.
А впрочем, что тянуть? Одно из преимуществ творческих процессов – возможность опускать года и факты. Здесь Время нас слабей, ему необходимо прописывать детали, воду лить, нанизывать, наслаивать событья. Мы ж очеркнем их схематично, законы композиции нарушив, и сразу перейдем к развязке. Итак: все выбравшие мясо двинулись на гору; взойдя, увидели другую, третью, дальше по порядку; наш музыкант остался на равнине, а с точки зренья мясников – внизу; девчонка стала матерью любимой и женой; со всеми приключилось все, что приключается со всеми, подробности смотрите в собственной судьбе. Мы ж возвращаемся к героям нашим в очередной критический момент.
Да, вот еще необходимо что отметить: строгая мораль не закрепилась в молодой семье. Художнику сам бог велел меняться и менять, а, следовательно, видеть корень общий в словах «измена», «изменяться». Его жена… нет, женские секреты давайте их владелицам оставим. Любовь супругов обновлялась вместе с ними, и лишь одно табу не знало перемен: флирт с Антиподом – вне закона.
Сам Антипод, пунктиром появляясь в поле зренья, много улыбался и, выбирая тонкие моменты, не оставлял попыток мягко, без нажима, с тем, чтоб достоинства возросшего не уронить, склонить красавицу к совсем простому акту, суля за это все, что мог он посулить…
Теперь пора. Вы помните, надеюсь, что речь заведена была о сохраненьи верности путем измены. – Приступаем.
(Советую – хотя, конечно, втуне – тому, кто не приемлет смены стилей, на сем закончить чтенье милой сказки. Дальше – злая проза. Еще не поздно… закрывайте книгу, пролистайте… Но вы читаете. Ну что ж, предупрежденным – жребий.)
Как вы понимаете, стойкая приверженность романтическим идеалам не могла принести Герою ничего, кроме нищеты. Какое-то время он перебивался случайными заработками, но с годами все труднее принимал законы общежития, пока не отринул их вовсе, затворившись среди своих картин. Его жена, простая учительница в художественной школе, которую он отпускал во враждебный мир только потому, что она имела дело с еще не испорченными детьми, без единого упрека кормила семью как могла, но и ее усилия уже не покрывали расходов. Он стал болезненно мнительным и не позволял ей менять работу, жертвуя принципами ради куска хлеба. Чтобы остаться верной ему и своей любви, но выжить, оставалось врать про возросшую зарплату и подрабатывать втайне и быстро, не возбуждая его подозрений. По великому множеству разных причин единственным способом делать это оказалось –
* * *
– Здравствуйте. Пригласите, пожалуйста, Аш… то есть Бориса.
– Его нет в офисе, позвоните на сотовый.
– Спасибо.
* * *
– Борис? Привет. Мне нужны деньги.
– Привет, красавица! Что ж ты так сразу – деньги. Ни как здоровье не спросишь, ни как живу.
– Так мы делаем дело или нет?
– Как ты все-таки… «дело». Какое же это дело? Это…
– У меня очень мало времени. Он знает расписание.
– Как он, кстати? Все пишет в пустоту?
– …поэтому, не мог бы ты подвезти меня домой и… ну… по дороге…
– Ну, знаешь! Я так в столб могу въехать! У меня ж глаза почти на затылок убегают, когда ты…
– Давай обойдемся без пошлостей! Да или нет?
– Ладно, ладно, не сердись. Во сколько заехать? Слушай, ну а когда же мы полноценно, как люди…
– Никогда! Заезжай в шесть.
* * *
Часть третья
1 Но пора нам возвернуться ко всяческим историям, связанным с самой ведьмонькой, а то вы на название книги-то глянете, с содержанием предыдущей главы сопоставите и скажете: не понял! А мне тогда и возразить нечем будет. Конечно, если даешь название, скажем «20 000 лье под водой», то уж будь любезен занырнуть и не выныривать, пока не отчитаешься за каждое лье подводного пространства! Иначе читатель будет чувствовать себя обманутым и недостаточно морским волком.
Название – вещь вообще серьезная, много нареканий вызывает. Помнится, мы как-то с приятелем, со Степкой, набрали вина «Фантазия», сидим пьем, не ставя лимитов потребления. Через какое-то время Степка недоуменно скосился на этикетку и начинает опрос присутствующего меня: «Ну и где фантазия, не понял?» Я говорю: из этих бутылок, говорю, уже допили, а запас, говорю, на кухне. Он рукой махнул по сложной траектории и сетует: «Да нет, где вино «Фантазия», я знаю. Меня подмывает узнать, где сама фантазия. Где образы фантастические, персонажи сказочные, где мир цветной и нереальный? Почему вместо всего этого, вместо сирен голосистых и русалок не только голосистых, но и полностью голых, не считая чешуи, – почему вместо заявленной фантазии я вижу все более противную действительность и твою ничуть не мифическую харю? Где обещанная фантазия? Где девок хороводы?!»Вот когда я безоговорочно убедился, что названия надо давать обоснованно, с полной ответственностью за то, что народу подсовываешь. Так что, раз уж «Ведьмовка», то об ней и речь.
Но сначала о фигурах и походках, сиречь о несовершенстве человека. Почему, скажите мне, многочисленные наши науки, объясняющие, как им самим кажется, жизнь во всех ее проявлениях, почему, спрашиваю я, молчат они о походке? Да что там науки! Даже искусство, несравнимо ближе подобравшееся к созданию гармоничной картины мира, озадаченно тупит свой взор, стоит мне упомянуть походку. Ну ладно, с фигурой еще куда ни шло, что-то пытаются обрисовать, уловить, передать, даже ошибки совершают: например, стандарты устанавливают на идеальную фигуру. Ха! То есть они хотят сказать, что, загнав тело в четкие математические пропорции, они постигли промысел высший? А сами-то, поди, вернувшись со своими измерительными линейками с конкурса очередной красоты, со своих плотских саммитов, с гораздо более чувственным удовольствием лапают своих менее шаблонных, но более желанных подружек. И даже не спросят себя: чего это меня тянет не на четкие пропорции, а на интересные? Но пусть их, в актив им запишем хотя бы то, что они фигуру уже воспринимают как один из основных характеризующих человека факторов. Еще немного и, глядишь, дотумкают, что подошли вплотную к извечному спору о форме в связи с содержанием. Тут тебе и Платон с Аристотелем всплывут, и бытие с сознанием, и Маркс с Достоевским. Уже хорошо.
Стоп! Чувствую, что опять совершаю ошибку, на которую мне сто раз указывала Тося, а именно: понакидаю тезисов, не подкрепленных житейскими доказательствами, и считаю, что все всё поняли.
С другой стороны, почему это я должен недооценивать читателя? Если я, не считая себя настолько изощренным, чтобы, скажем, читать и писать по-древнегречески, понимаю, что пишу, то почему этого не поймет мой читатель? Понятно же, что Наполеон стал Наполеоном в том числе и из-за малого роста; понятно, что не на пустом месте возникла поговорка про силу, которая если есть, то потребность в уме сводит к минимуму; понятно, что красотки, сознательно культивирующие только свою красивость, менее приятны, чем естественные красавицы, у которых гармония тела (а порой и шикарная дисгармония) исходит из гармонии и красоты души. Понятно же? Ну, а чего здесь еще жевать-то? Так что, если я чего-то недоговариваю, то это исключительно из уважения к вам, дорогие мои читатели. Будем считать друг друга гроссмейстерами. Замечали, как гроссмейстер иногда сдается другому гроссмейстеру, когда партия, по нашим дилетантским понятиям, еще только началась? Это он увидел, что любая последовательность ходов не сможет компенсировать уже возникшую слабость, а значит, надо сдаваться, нечего время тянуть. Это он так уважает соперника, понимая, что и соперник видит то же самое. Вот и я так с вами, с уважением.
Вернемся теперь чуть назад, к фигурам и походкам. Договорившись на том, или до того, что фигура – это форма, давайте пойдем дальше, к движению формы, то есть к походке. О, как велика эта сфера, с какими откровениями и открытиями поджидает она своего исследователя, серьезного исследователя, следовательно – не меня, а настоящего ученого, вооруженного всякого рода методами, приемами и словоохотливостью. Не подумайте, что я не серьезен в таких вещах как фигуры и походки, но мне не хватает системности, стройности изложения, аргументированности. Тот же, кто однажды полностью посвятит себя изучению и анализу походок, принесет человечеству значительно больше пользы, чем тот, например, кто годами ворошит лунную пыль, пытаясь отыскать в ней следы грядущего благоденствия.
Что касается меня, то я никогда не составлю окончательного мнения о красоте девушки, пока не увижу, как она двигается. Пусть она хоть трижды распрекрасна в сидячем положении, дважды привлекательна в фас и профиль, пусть у нее хоть какой чувственности рот и искристости глаза, я воздержусь от ахов и восторгов, покуда она не встанет и не пойдет. Слишком большими ранами на сердце досталась мне эта нынешняя сдержанность. Слишком часто я покупался на прелести сидящих дев, расстилался перед ними ковром узорчатым, прикипал душой, пока они сидели, – старался уговорить, обольстить, подвигнуть на любовь. Когда же, бывало, такая барышня уговаривалась, а то и обольщалась и начинала подвигаться, двигаться, идти, то как же горько становилось мне вдруг видеть, как с каждым шагом все безнадежней разрушался гармонический образ! Порой изящная в сидячем положении красотка таким рубленым шагом направлялась к цели, такой солдатской предрешенностью веяло от каждого ее движения, что где уж там любить – мне пожалеть ее силенок не хватало. Приходилось бежать и прятаться.
Не скрою, случались и обратные неожиданности. Стоит этак девушка без претензий, приятна, но не более того, и вдруг – пошла! Да так пошла, что взора отвести нет силы! Так плавно все переливаются фрагменты, рисуя складную картину без изъянов! Смотрел бы век! Дерзну даже добавить к двум древнекитайским вещам, на которые никогда не надоедает смотреть, – огню и текущей воде – еще одну: идущую красотку. Пусть это будет моим скромным вкладом в Историю.
Так… теперь еще бы вспомнить, к чему я завел весь этот разговор о походках… А-а! Вспомнил. Всего-то навсего приснилось мне, что ведьмонька моя идет ко мне, а я на нее смотрю. Вот тебе и весь повод. Но так она шла, так шла! Так это было просто и красиво… Такое в этом было… в этом было… да все там было! Вся жизнь, и все причины, и все счастье, и всё-всё-всё. Но… просыпаться, к сожалению, время от времени надо.
Вот я и проснулся и стал размышлять о слабости человека, а если конкретней, то: почему те прелести мироздания, которыми мы полновесно наслаждаемся во сне, нельзя перенести в нашу бездарную реальность? К чему нам такая рассеянность внимания, при которой направить все чувства на что-нибудь прекрасное одно, например, на шагающую ко мне Тосю, невозможно? Зачем присутствуют всякие отвлекающие факторы, вроде окружающих людей, условностей, обязанностей? Ведь вот как все здорово во сне: идет она и идет, и ничего не надо больше, и нет ничего вокруг, а если что и есть, то это как бы дополнительные лучи, сходящиеся на ней, на моей ведьмовке, – для усиления эффекта. А, между прочим, наверное, только такая узость взгляда, отрешенность от всего постороннего и делает возможной любовь земную, только этим и приближает ее к счастливому сновидению. Недаром же говорят, что влюбленные ничего не замечают вокруг.
И я ведь помню, прекрасно помню, как мы с ней встретились в Японии, много веков назад. Именно с походки все и началось. Но этому надо отдельную главу посвятить, да еще и с заголовком.
2
Японская встреча
На тот момент у меня уже было две жены. У нас тогда в Японии с этим хорошо было, сложностей этического плана не существовало: справляешься с двумя – пожалуйста, хочешь третью, четвертую – дерзай на здоровье, лишь бы этого самого здоровья хватало да жены улыбались. А они очень даже улыбались, потому что каждая жила в отдельном доме, с радостью встречала, где был не спрашивала, зарплату не требовала. А главное, никто не нашептывал, что, мол, твой-то к такой-то ходил, да с этой-то его видели, а той-то он чегой-то подарил. А чего нашептывать, когда все перечисленное в порядке вещей. И любовь не требовалось доказывать постоянным своим присутствием и полным отсутствием интереса к окружающим соперницам. Соперничества-то не было вовсе, а любовь доказывалась просто: пришел любить – значит любит. Первозданная естественность. Ладненько жили, без истерик.
У меня-то дом тоже, конечно, свой был, все как положено. Там я и жил, и трудился, и гостей принимал, и с природой беседовал. А соскучусь по ком, к той и иду, как бы на свидание. То есть череда свиданий не прерывалась всю сознательную жизнь. Постоянная свежесть чувств, никакого насилия над собой, любовь как выходной. И разлюбить было невозможно, потому что не за что было разлюбливать. Если ж новая любовь возникнет (что нынче расценивается как измена, обман, подлость, неблагодарность и т.п.), то кто против-то? Да никто. Возникла новая – люби новую, при этом старой в глаза смело смотри и тоже люби. Это же нормально! Ты же не говоришь, что все, мол, не стану больше есть сметану, потому как приглянулась мне ряженка. Сегодня ряженка, завтра сметана – кушай на здоровье!
Предвижу возражения со стороны части читательниц, но – отметаю все возражения как не имеющие ценности, ибо речь веду о Японии давнишней, и веду как хочу.
И вот однажды, сижу я по делам службы на каком-то приеме, то ли в саду, то ли на лужайке – не суть важно. Да и служба-то к тому времени давно закончилась, так, сидим, чего-то разговариваем. По-японски, ясное дело, с соблюдением всех уровней этикета, но не особенно напрягаясь. И женщин, помнится, изрядное количество было, – гейши, наверно, я уж не помню.
Гляжу – идет вдоль ручейка, и идет, кажется как надо. Каждому человеку своя подходящесть, вот я и стал присматриваться – моя ли? Но смотрю урывками, не сплошняком. Это тоже обусловлено историей ошибок. Бывало, заметишь симпатичный силуэт и впериваешься неотрывно, следя за каждым шагом. Вот тут-то и поджидают нередко разочарования: то замечаешь, что она, обладательница силуэта, одну ногу незаметно подволакивает, то бедра врасхлест кидаются, то еще чего выпирает необоснованно – словом, комкается картинка. Чем дольше ищешь красоту, тем больше пакостей находишь? Поэтому, заметив чего-нибудь привлекательное, я сразу отворачиваюсь, чтобы не портить первого впечатления, чтоб несуразностей не уловить. Потом, через некоторое время, опять глянешь, но опять коротко, не вдаваясь в подробности. Если повезет, не обнаружишь ничего грустного, останется ощущение красоты и радости.
Ну вот, глянул я раз, глянул другой… Нормально, вроде. Дисгармония никакая глаз не режет. В третий раз чуть подзадержался на ней – хорошо идет. Отвернулся. В беседе поучаствовал, откусил шашлы… ну, в смысле японской какой-то там снеди, а сам мозгами-то вдоль ручья следую, потому что вдруг показалось мне, что я ее давно знаю. (Читатель, который догадается сейчас на обложку книги посмотреть, сразу поймет, о ком речь.)
И тогда я решился посвятить ей долгий пронзительный взгляд, пусть даже и с риском обнаружения неполадок. Эту способность русских (даром что я тогда японцем был) упиваться самоистязанием, балдеть от безнадеги гениально обозначил еще Владимир Семенович, сведя многовековые ощущения в одну – но какую! – фразу: «Чую с гибельным восторгом…» Вот она – тайна русской души, тот самый аршин, которым Россию надо измерять, ключик, открывающий многие ларчики: от авося и запоев до отваги и бесшабашности, от величия и мудрости до дремучести и полной тупости, – когда сегодня, поковырявшись спичкой в ухе, не выбрасываешь ее, потому что ее еще зажечь можно, а завтра цыган деньгами осыпаешь; сегодня залетевшую в дом пчелу аккуратно, что не повредить крылья, отлавливаешь и выпускаешь в окно, а завтра крестьян по спинам батогами! батогами! или рыбу динамитом – глушить ! глушить!
Вот и я так же, с внутренним надрывом и воображаемым криком «эх, банзай, не банзай!», развернулся всем телом и стал неотрывно рассматривать ее.
Бывает и довольно часто, что за один сеанс тебе и не доведется обнаружить явных признаков дисбаланса наблюдаемой личности. Скажем, идет она по совершенно ровной поверхности, каждым новым движением дублируя движение предыдущее, и весь цикл видится вполне пристойным и соблазнительным. Но мы, осторожные ценители, знаем, что нельзя обольщаться таким однообразием; мы обязательно дождемся шанса углубиться во внутреннюю структуру походки в другом предъявлении, например, когда дама по той или иной причине вынуждена будет побежать. В этой экстремальной ситуации могут вскрыться все тщательно скрываемые недоработки, о которых ровный шаг не дает ни малейшего представления. Вот почему, несмотря на то, что я остался удовлетворен результатом пристального осмотра прогуливавшейся ведьмовки (эх, проговорился! Да ладно, чего уж там, вы уже и так, наверное, догадались), все же я решил не торопиться с окончательными выводами и оценками.
Дабы не создать у читателя ложного впечатления, что я сужу о людях исключительно по походке, должен сказать, что нет, не настолько я однобок. Я и в разговоре могу, и по лицу, и смех очень показателен, и соответствие одежды заявленным амбициям. Но только мне кажется, что походка – единственный элемент, который не врет, который не отрегулируешь, не подстроишь, сколько ни тренируйся. Можно рассекать подиумные волны наработанными движениями, призванными изображать изящество и утонченность, но вот эта легкая искусственность при постановке пятки на пол, от которой едва заметно кособенится и неуместно подрагивает коленка, показывает, что весь ваш аристократизм наигран, что искомый угол наклона икры к голени при полном шаге так и остался искомым, что кровь ваша хоть и горяча, но не игрива, что вы слишком серьезны и напористы в своем стремлении к благородству, тогда как благородство требует определенной степени легкомысленности и отрешенности от любого рода задач.
Смех? Смех – да, тоже изрядно характеризует человека, высвечивает отдаленные душевные складки. Но он менее объемлющ по диапазону и имеет отношение скорее к искренности, доброте, т.е. к отдельным показателям, чем к цельной картине натуры человека. Это как бы тембральная окраска музыкального произведения, что, естественно очень важно, но, согласитесь, по одним только тембрам невозможно судить о гармонической законченности симфонии. Закономерность здесь одна: у хорошей музыки хороша и тембральная сочетаемость. И закономерность эта не имеет обратного действия, т.е. хорошие тембра не обязательно предполагают хорошую музыку. Они предполагают, и нередко оправдывают предположения, но не обязательно.
Ведьмовка приближалась в компании двух девушек, о которых до сих пор я не упоминал по той причине, что даже беглый взгляд выявил столько несовершенств в их походках, что упоминать их как полноценных участниц знаменательного события, право, не было ни нужды, ни желания. Теперь же, когда Ведьмовка засмеялась (а она засмеялась), нужда эта возникла, поскольку не будь у нашей героини компаньонок, осталось бы неясным, почему она засмеялась, и могли бы даже возникнуть сомнения в здравости ее рассудка. Действительно, вдумайтесь-ка: шла себе, шла девушка вдоль ручья и ни с того, ни с сего – ха-ха-ха да ха-ха-ха! Дура дурой. При упоминании же ее спутниц все встает на места, ибо ясно, что это они ее рассмешили, а значит – не дура.
Смех ее не только не поколебал моей уверенности в возможности счастливой встречи, но напротив, дал дополнительный толчок моему вниманию или, проще говоря, не отвратил, а обнадежил.
– Милые сердцу скрипы! – сказал в этот момент мой собеседник, коим оказался один весьма видный деятель искусств, недавно ушедший на пенсию ввиду невозможности далее обнаруживать художественные образы, уже не обнаруженные когда-либо ранее им самим или его коллегами по цеху.
Какие скрипы? – изумился я, все еще держа в голове чистый и волнующий смех ведьмовки. Признаться, я вовсе не слышал, о чем он говорил, хотя довольно долго мне удавалось удачно вставлять междометия и восклицания в нашу, с позволения сказать, беседу. Все помыслы мои были устремлены к ручью, но зная, что собеседник всегда ведет речи напыщенные и пустые, я время от времени тоже изрекал что-нибудь универсальное, т.е. глупое, но возвышенное, вроде «бесконечность, сплошная бесконечность», не особенно беспокоясь за то, как такая фраза вплетается в общую сеть его сентенций. По-моему, вплеталось неплохо, поскольку каждую мою глупость он уважительно повторял и развивал.
Когда он упомянул свои скрипы, по непонятным причинам милые его сердцу, я как раз пытался понять: а чего я собственно ищу и высматриваю, вглядываясь в походки? Совершенство, идеал? Но я ведь все равно не знаю как они выглядят, следовательно не могу сопоставить видимое с неким образцом. Вероятно, дело тут в чем-то личном, в каком-то внутреннем (а может, и внешнем, божественном) восприятии тех…
– Милые сердцу скрипы!
Вот почему его скрипы так резко смутили мое сознание.
– Какие скрипы???
– Все эти скрипы дряхлых ящичков, тумбочек, дверочек, которыми было наполнено мое детство! Только я вошел в свой старый дом и взялся за первую попавшуюся под руку ручку, как она так славно, так знакомо, так ностальгически заскрипела, что мне ничего не оставалось, кроме как с головой окунуться в давно забытый…
Я отметил в голове, что через минуту-другую надо будет вставить что-нибудь типа «детство дает дорогу в жизнь», и вернулся к ведьмовке.
Процесс восстановления целостности человека путем обретения пресловутой «второй половинки» – это процесс сложный и мучительный, особенно для тех, у кого эту вторую половинку волей свыше разорвало на множество кусочков. Иногда сбор этих кусочков занимает всю жизнь, иногда не одну. И не будет покоя такому несчастному, пока он не сложит их все воедино. Нельзя ни ошибиться, ни попустить кого-либо. Но, хотя я немного завидую тому, кто после двух-трех попыток находит (или думает, что находит) равную ему недостающую часть, сливается с ней и остаток жизни уже не тревожится по поводу своей недоукомплектованности, все же я ни на что не променяю прелестей и треволнений, связанных с составлением мозаики моей души. Какими переливами играет каждый новый фрагмент, обретя наконец предназначенное ему место, каким радостным и всегда неожиданным светом наполняются остальные части того, чему должно быть одним целым! Но и цена ошибки возрастает неимоверно. Один неверный блик может полностью сломать все уже возникшие связи, уродливо исказить такую хрупкую гармонию. Вот почему я с замиранием сердца и необычайным тщанием присматриваюсь к девушке, которую хочу впервые.
Говоря «хочу впервые», я ни в коем случае не имею ввиду, что хочу ее с первого взгляда. В том и сложность, что пока ты до нее доберешься, даже при самом благоприятном раскладе, тебе придется бросить и второй, и третий, и последующие взгляды. И чем дальше забираешься, тем досадней обнаружить несуразность. Поначалу я был недопустимо оптимистичен и думал примерно так: ну и что, что у нее узкий подбородок (широкая ладонь, вызывающие уши и т.п. – неважно что), зато в остальном-то она просто великолепна! Но проходили дни, недели, месяцы и этот самый подбородок (далее по списку) становился настолько невыносим, что снился мне в кошмарах. Вот откуда моя привередливость, принимаемая часто за снобизм и позерство, вот почему с первого взгляда мне хотеть не суждено, приходится смотреть и смотреть, прежде чем возникнет настоящее желание. Но если пользоваться романтическим языком, вся вышеозначенная казуистика вполне невинна, все это – не меньше чем поиск идеала.
– Детство дает дорогу в жизнь, – сказал я, вспомнив о своих обязанностях собеседника.
– Да, конечно, – озадаченно, как мне показалось, согласился суровый самурай, подозрительно косясь на меня, – но какая связь между дающим дорогу детством и шелковичными червями?
– Какими червями? – пришла моя очередь озадачиться.
– Я говорил о китайских шелковичных червях.
Мне пришлось полностью оставить ведьмовку и поднапрячься.
– Но… у шелковичных червей тоже бывает детство, – сказал я неуверенно, пытаясь нащупать нить разговора.
– И что?
– И оно дает дорогу в жизнь.
– Кому?
– Червям.
– И?
– И получается шелк. Разве нет?
Самурай ничего не ответил и стал смотреть куда-то вдаль.
Как все-таки витиевата и непостижима человеческая мысль. Ну как он успел за несколько минут перейти от скрипучих ящичков к шелковичным червям? На каком перекрестке идей совершил он такой дерзкий скачок в сторону? Воистину, загадочен человек и самая загадочная часть его – мысль его.
Это, кстати, напоминает мне о предмете нашего повествования, от которого вы несколько увели меня в сторону. Да, то была первая встреча с ведьмовкой, первая в Японии, она же первая из тех, что я помню, по крайней мере, хронологически она располагается раньше других. Чем больше я в нее всматривался, тем сильнее во мне разгоралась надежда, что никаких огрех не обнаружится; чем сильней разгоралась надежда, тем более обольстительный образ рисовался в воображении; чем обольстительней воображаемый образ, тем реальней кажутся грезы; ну, а если грезы кажутся реальными, то это уже сумасшествие. Таким образом, почва для знакомства была готова. Но только с моей стороны.
Точку в нашей с вельможей разветвленной беседе о детстве шелковичных червей поставила гейша, спев примиряющую песенку на злобу момента. Снисходительный читатель понимает, что за толщей веков утратились многие трогательные рифмы и незатейливые персонажи этой песенки, и не будет судить меня строго за некоторую вольность в ее изложении. Оправданием может служить лишь то, что сам-то читатель, поди, забывает, где вчера снимал носки или подобные необходимые в хозяйстве вещи. Что ж тогда говорить об импровизации доброй гейши, более двенадцати веков невостребованно висевшей в воздухе (импровизация висела, а не гейша) на берегу далекого японского ручейка. Итак, песенка складывалась примерно так:
Милая бабочка
Трепещет на лепестке,
Но сколько тревог
Окружает ее.
Так и мы трепещем,
Не зная,
Какой ветер дунет
Из следующих зарослей.
О, бабочка!
О, заросли!
Как скоротечно время!
Оставим язвительные комментарии на долю бесчувственных критиканов, с удовольствием пожирающих свой хлеб благодаря тому, что он густо намазан такими вот идущими от сердца откровениями. Я же лишь замечу, что песенка достигла своей благородной цели: она позволила нам с пожилым самураем блеснуть друг перед другом слезою и уже больше не возвращаться ни к милым сердцу скрипам, ни к шелковичным червям.
Примиритесь же и вы с тем, что эта глава заканчивается, несмотря на то что в ней нет исчерпывающего описания нашей героини. Тем не менее, она полностью оправдала свое название, дав понять смекалистому читателю, что мы с ведьмовкой встретились.
В одной из грядущих глав я намерен коснуться второй стороны подготовки почвы для продуктивного знакомства. А впрочем, что тянуть? Сразу и приступим.
3 Поднаторевшие соблазнители и матерые дамские угодники поведали мне тысячи и тысячи новелл о своих геройствах, ни одну из которых нет резона подробно пересказывать ввиду их скоротечности и полной логической завершенности. Все они ограничиваются тем, как славный парень заметил красотку, быстренько и мастеровито обаял ее, завлек и насладился. Самим осчастливленным отводится роль прекрасных бриллиантов в короне завоевателя. Иногда бриллианты пытаются докучать своим венценосным хозяевам, звонят, ищут встречи, запугивают беременностями, умоляют продлить наслаждение и т.п., но хозяева, как правило, непреклонны и находят скучным читать однажды пролистанную книгу.
Забавно, но такими же точно сюжетами, с обратным, естественно, соотношением полов, грешат и новеллистки, что наводит на мысль о неких внесексуальных закономерностях развития соблазнительной новеллистики.Не имею ничего против подобных вариантов времяпровождения, считаю нужным лишь отметить явную однобокость их предъявления развесившей уши публике. Действительно, а как же взаимность? Где все те тайные пружинки, совместное (!) сжатие которых и приводит к итоговому прыжку в постель? Итоговому, опять же, с точки зрения текущего момента, потому что лично я, например, считаю постель лишь одним из первых шагов на пути к настоящему знакомству, а вовсе не целью или финальным аккордом скоропалительных симпатий.
Как часто, слушая две версии одной и той же истории о первой встрече из уст ее героев, я убеждался, что каждый из них считает именно себя ведущим, в то время как ведомый всего лишь попал в ловко расставленные сети. Причем, непременно попал, а не попался, принимая во внимание, что возвратная частица «–ся», ранее имевшая, говорят, полную форму «себя», интерпретировалась бы как «попал себя», т.е. предполагала бы некую добровольность, на что в бахвальных речах рассказчиков не было и намека.
Между тем, диалектика борьбы полов за обретение друг друга заключает в себе самой и единство противоположностей, т.е. общность цели, в данном случае – как минимум постели. Почему же стороны так старательно опускают в своих мемуарах эту изначальную предопределенность? Из тщеславия? Из ложной гордости? От слабоумия?
Но не будем усугублять… э-э, усугублять… что усугублять-то? Да ничего! Как отвечал один мой знакомый на любой слишком сложный по лексическому составу вопрос: «Я не отождествляю!» Вот и я не отождествляю. И вам не советую.
Держа все вышесказанное в голове, но, разумеется, не в той развернутой форме, что была представлена вам, а как неопределенную данность, развившуюся из вполне определенного опыта, своего и частично чужого, я бы даже сказал, если читатель позволит скромную тавтологию, – благоприобретенную данность, – так вот, держа все это в голове в виде смутных, но безошибочных субинстинктов, которые, так же как и инстинкты врожденные, редко подводят своего владельца, или, совсем уж откровенно говоря, – меня, но меня не теперешнего, вещающего посредством сопряжения разрозненных, но далеко не произвольно выбранных слов, а меня прошлого, того, что сидел в восьмом веке у заурядного с точки зрения географии, но весьма примечательного для него лично ручья, меня, который с некоторых пор и весьма небеспочвенно подозревает, что мы со мной, прошлый и настоящий, не очень-то различаемся в том, что касается именно субинстинктов, как впрочем и инстинктов, – так вот, держа в голове… да, держа в голове то, что… ну да, держа в голове то, что положено держать в голове, я понял, что настает один из самых важных моментов в любом претендующем на длительность знакомстве.
Настал момент показать себя. Показать себя – в значении «появиться в поле зрения потенциальной возлюбленной», а вовсе не «продемонстрировать свои способности путем гарцевания, вставания в позу, выпячивания груди или губ, якобы случайного (но выгодного) напряжения отдельных мышц или их групп, или чего-то прочего подобного». Нет. – Имея в виду всего лишь дать себя увидеть и предварительно оценить.
Именно это я подразумеваю, говоря о взаимности. Как бы ни была прекрасна и желанна ваша избранница, нельзя насиловать ее чувства, надо дать и ей шанс рассмотреть вас и определиться в своей симпатии или, что тоже бывает, и нередко, – неприязни. Другое дело, что нужно выбрать такой момент, способ и длительность появления у нее перед глазами, которые наиболее выгодно представят вас, заинтересует ее и создадут зацепку, своеобразный отправной пункт для дальнейших действий.
Хочу предупредить любителей легкой наживы: для того, чтобы гарантированно понравиться исключительно необходимой вам девушке, нужно очень долго (иногда годами!) наблюдать ее в различных ситуациях, отыскивая и анализируя базовые принципы ее существования, восприятия действительности, метафизические особенности строения ее души. Словом, необходим целый комплекс начальных знаний для нанесения неотразимого поражения, то есть вы должны настолько поразить ее, чтобы выглядеть в ее глазах неотразимым. Поэтому первый выстрел (фраза, жест, улыбка) должен быть предельно точным, иначе второй может вообще не потребоваться.
Справедливости ради должен оговориться, что сколько бы я ни теоретизировал на тему грамотного соблазнения, не такой уж я и умный, ибо в данном случае, как и в подавляющем большинстве других, инициатива не принадлежала мне одному. Внимательный читатель, вероятно, давно уже прищурился, перелистнул книгу на первую страницу, вернулся обратно, прищурился еще значительней и ждет, когда же я вспомню, что наша с ведьмонькой встреча в Японии была уже третьей по счету из всех наших встреч. Он, наверное, даже предположил, что поскольку я не помню первой встречи, то именно тогда и произошли основные события приведшие к столь протяженному во времени знакомству. Он даже, скорей всего, заподозрил, что это Тося соблазнила меня, а не наоборот, раз ей зачем-то понадобилось стирать кусок моей памяти. И потом, почему это я замалчиваю нашу вторую встречу? Не там ли корень всех благ? «А! – на вдохе осеняет смекалистого читателя. – Так он же всего-навсего игрушка в руках этой достойной женщины! А еще смеет всякие слова!»
Все верно, все правильно, но все абсолютно не так. Смекалистый и внимательный читатель безусловно правы, но для полноты картины им не хватает читателя вдумчивого, который после небольшой, но насыщенной паузы скажет: «Да их же двое! Значит, все это время они и соблазняли, завлекали, увлекали, коробили друг друга!»
Вот. Вот оно. Взаимный интерес и симпатия. Взаимное овладение сложнейшей наукой и тончайшим искусством быть естественным, не переставая быть привлекательным. Взаимное приумножение достоинств и умение ценить их и наслаждаться ими. Взаимное любование и неспособность анализировать благодаря способности любить. Аллилуйя!
В общем, по более позднему признанию самой ведьмовки, к тому времени как она появилась у ручья, она уже давно присматривалась ко мне, знала обо мне многое и потому решила, что для нее настал благоприятный момент показать себя, то есть она уже вступила в ту стадию, к которой я только готовился. Результат вы знаете.
Что касается нашей второй встречи, то я сознательно не останавливаюсь на ней в подробностях по двум причинам: во-первых, мне пришлось бы начать словами «это было в 22 веке», что наверняка настроило бы вас на игривый лад и подорвало бы доверие ко мне как к правдивому (в допустимых пределах, называемых субъективностью) рассказчику; во-вторых, речь бы шла исключительно о сексуальном фундаменте наших дальнейших (?) взаимоотношений, а об этом говорить еще рано, если вообще стоит.
Пока же предлагаю перенестись в квартиру моего соседа Степки и послушать, что он думает про это про все.
4 Степка – он по натуре дотошный. Если кто где кого процитирует, он тут же набрасывается: «Кто сказал? Где написано? Как фамилия?» Трудно при нем цитировать, хлопотно. А тем более просто разговаривать, когда он знает, что мысли твои никакими источниками не поддержаны, веками не проверены.
– Вот ты, – говорит, – к чему двух своих жен упомянул? Ты ж знаешь, что если ружье висит, то и жены должны вякать. Почему молчат?Я говорю: про ружье, говорю, знаю, а жены – для передачи завидных нравов и обычаев, а также ради целостности восприятия, чтоб понятно было, что не юнец на первой стадии созревания, но муж, причем дважды.
– Это, – говорит, – ничего не дает. Я вон весь измордованный браками, живого места не осталось, а что толку? Как был в непонятках насчет их бабьего оскала, так и сейчас всякой красивой бабы шугаюсь, хоть вида и не показываю.
Я говорю: а ты, говорю, показывай, некоторым нравится.
Он, конечно, тут же накинулся:
– Кто сказал? Как фамилия? Ей понравится, а я потом женись? Это тебе в Японии хорошо было – одна, вторая, третью охмуряешь, – а у нас, сам знаешь, элементов не оберешься! (Это он так алименты называет.)
Я говорю: а ты, говорю, не женись, а втайне наслаждайся. Институт любовниц, говорю, никто не упразднял.
Степка настолько искоса на меня глянул, что неопытному собутыльнику могло бы показаться, что он вообще отвернулся.
– Слушай, Генацвале, – говорит, – скажи по-честному: ты патриот? Ладно, можешь не отвечать, потому что я все равно про себя говорить буду. Я – патриот. Я должен знать, что все, что я делаю, я делаю для кого-то. Скажем, я стараюсь, пашу глину, и мне от этого хреново, и глине не лучше, но я знаю, что кому-то от этого хорошо – родине, или партии, или начальству – неважно. Важно, что я не для себя, а во благо. Пускай мне хреново, но зато – патриот. Теперь, ты говоришь – любовница. Где здесь патриотизм, хоть бы и семейный? Жене, если пронюхает, хреново? Весьма. Если даже не пронюхает, то я ее все равно обделил – раз, недодал на-гора – два, нарушил безмятежность – три! Дальше: я, пока с любовницей кувыркаюсь, все это осознаю? Осознаю. Любовница, хоть и пищит, все равно что-то чувствует? Чувствует. Значит, и ей, хоть и хорошо, а все ж таки хреново. А если всем хреново, то какой же это патриотизм?! Кому хорошо-то? Мне? Мне – да, хорошо, но только одномоментно и в одном месте, а это место в патриотизме ну никак не заподозришь. Вот и выходит, что втайне наслаждаться – никакой радости, кроме удовольствия.
Я говорю: откуда ж, говорю, у тебя тогда столько жен было, если ты такой верный, как стрелка компаса?
– А это, – говорит, – ноль противоречий. Все честь по чести: увлекся другой – сознайся. А сознался – будь готов к испытаниям, которые, как правило, заканчиваются разводом. А где развод, там и женитьба, потому что не лежит у меня душа к презервативам, как их ни расписывают. Да ладно бы только душа, у меня с презервативом, по секрету тебя скажу, и настроение не стоит. Короче, хошь, не хошь, а джентльменом быть обязан.
Налили мы еще по одной, задумались на некоторое время, не знаю уж, каждый ли про свое, или про общее что. Потом Степка говорит:
– Слушай, а ты уверен, что эта твоя ведьма – это та самая, которая в Японии жила? Можь, похожи просто? Ту-то как звали? Как фамилия?
Я говорю: та самая, говорю, сомневаться смысла нет.
– Как-то она мало на японку смахивает, – Степка говорит. – Да и на ведьму тоже. Вполне привлекательная женщина.
Потом еще помолчали немного, поглотали, и Степка снова говорит:
– Не переживай, – говорит, – придет она рано или поздно, никуда не денется. Любовь – она всегда приходит.
На том и напились.
* * *
Возвращаясь к походкам – совершенно необходимо, чтобы девушка попадала в кадр в полный рост. Недопустимо, когда она идет по высокой траве, или под нависающими ветвями деревьев, или, напротив, – лодыжки и плечевой пояс напоказ, а средняя часть частично скрыта, предположим, длинным празднично уставленным столом. В таких случаях лучше либо вовремя отвернуться, либо вовсе не смотреть. Первое – когда вы получили удовольствие от мгновенно увиденного, не собираясь это удовольствие продлевать и не особенно заботясь о цельности объекта; вам хватило красоты отдельного фрагмента, как хватает красоты чудно изогнутого, но быстро меняющегося облака. Не надо следить, что будет дальше – облако ведь может и растаять через миг, – надо зажмуриться и посмаковать момент. Второе – когда вы чувствуете, что не устоите перед искушением увидеть все, но опасаетесь, что это самое все может оказаться далеким от идеала; здесь лучше не рисковать и, уводя себя от возможных разочарований, отвернуться раз и навсегда.
Если же вы тешите свое самолюбие тем, что можете с полувзгляда определить, насколько хороша в совокупности та, которую вы видели лишь частично, то нам с вами не о чем даже помолчать совместно – вы глупы, самонадеянны и неопытны, ибо дерзаете поставить себя выше Природы и предугадать Ее ходы.
* * *
– Знаешь, кого я часто вспоминаю? – прервал мои размышления один из приятелей, оторвавшись от кружки пива и зорко следя за моей реакцией. Какой реакции он ждал, было понятно. Последние полчаса за столиком летнего кафе, где мы похмелялись, только и разговоров было что о жене его, которая контролирует его и так, и сяк, и наперекосяк. Мы с Максимом деликатно проявляли сочувствие при помощи незатейливых фраз типа «все они не такие», «ревнует – значит, дура» и т.п. Как только Андрей задал свой вопрос, у него зазвонил телефон с очередным истерическим ультиматумом внутри, а у меня появилось время, чтобы позабавиться вычислениями: кого же это он часто вспоминает? Честно говоря, ответ был очевиден, но считаю долгом сделать его столь же очевидным и для читателя.
Итак, жизнь Андрея наполнена отсутствием всякой романтической чепухи, сознательными отказами от всего отвлекающего, мешающего выполнению Программы становления, развития, роста. История старая как мир, с подзаголовком «Какая гадость эта ваша заливная рыба». В качестве компенсации за нестоянья под луной он имеет жену с квартирой, тещу со связями, через нее работу с перспективами, и грамоты за победы в конкурсах на лояльность.
– Целенаправленное поступательное движение, – говорит Андрей. – И тогда через пару десятков лет у меня будет сто таких любовей, как твоя…
Дело в том, что однажды мы с Тосей пришли к Андрею в гости (пока его жена была, естественно, в отъезде) и попросили попользоваться диваном, а потом все вместе пили чай на кухне. С тех пор при каждой встрече он вспоминает, как она на меня смотрела.
– Почему моя никогда так не смотрит? – выговаривал мне Андрей всякий раз, как пьянел.
– Это сильно отвлекает, – отвечал я, – от жизнепроизводства, сбивает с направлений.
Потом, как вы знаете, мы с Тосей оказались разлучившимися, что сильно укрепило Андрея в его воззрениях.
– Видишь, сколько времени ты потратил впустую, а теперь сидишь у разбитого корыта: ни любви, ни достижений.
Но стоит ему чуть притопить свою трезвость, как он неминуемо возвращается к тому чаепитию:
– Как она смотрела!.. Как смотрела…
Потом он выпивает еще и требует от меня признания торжества матери над духом, т.е. жалко ли мне, что я не дослужился до какой-нибудь должности, растратив все силы на эфемерную любовь. Сегодня он уже миновал стадию «притопить» и находился в стадии «выпил еще», поэтому было ясно, кого он часто вспоминает и каких признаний потребует. Поэтому, пока он отбрыкивался от жены по телефону, я встал и ушел. Больно стало.
5 Читателю, который, возможно, слишком глубоко вжился в образ доверчивого и оттого легко мыслящего потребителя свободных литературных конфигураций, известных как фикция, читателю, допускающему любое «что» при удовлетворении потребности в «как» – мой привет во-первых, а во-вторых: не так все просто. Если ты, дорогой читатель, думаешь, что я всего лишь отвязал свою фантазию и ошалело ношусь за ней по белым листам, как по спелым лугам, то ты ошибаешься. Дело в том, что я почти ничего не выдумал, а даже наоборот кое-где разбавил краски, чтобы не слишком повредить твою психику.
С другой стороны, правды все равно нет, потому что правд много. И это (наконец-то!) наводит меня на мысль о ведьмоньке, которая что-то совсем нас забросила. Итак, ведьмонька, Япония, берег ручья. Внимательно следя за ней, я заметил, что даже ни разу не глянув в мою сторону, она тем не менее видит меня, смеется со своими подругами и говорит к ним только для того чтобы я рассмотрел, как она смеется и говорит. Я впивался в нее глазами все сильней и сильней в ожидании решающего подтверждения этой блаженной догадки; мне нужен был разрешительный знак, взгляд, который спросит «видишь? нравлюсь?» и призовет к решительным действиям, бросит меня в пучину ее объятий. Вот она чуть склонила голову к подруге, что-то шепнула ей, засмеялась и… Но нет, пламя из ее глаз пролетело совсем рядом, выжгло траву под моими ногами, обожгло плечо и, скользнув по ветвям деревьев над головой, полыхнуло где-то в небе. Вот она наклонилась за цветком, сорвала его, понюхала (как все мелодраматически, как старо, но как действенно!), стала отворачиваться от меня в сторону подруги, чтобы показать ей находку и вдруг – легкий поворот головы назад, ко мне и – быстрый взгляд из-под ресниц и прямо в сердце! Так и есть! Теперь я точно знал, что весь этот милый спектакль был устроен для того, чтобы я мог заметить и оценить ее.Но я не бросился в ее объятия безрассудно. Теперь настал мой черед блеснуть навыками тонкой игры. Мы-то с вами знаем, что даже когда все предельно ясно, не стоит идти напролом, грубо разрывая нежную ткань намечающихся узоров и откровений, ведь в конце концов мы будем упиваться тем теплом, которое вместе сплетем, а вовсе не обломками разрушенных в спешке препятствий.
Поэтому в течение последующих трех месяцев я тщательно планировал наше новое свидание. Да, да, именно свидание, потому что после того памятного взгляда я не мог воспринимать ее иначе как свою возлюбленную. Я подбирал, репетировал и отбрасывал сотни вариантов первой фразы, с помощью которой, как с помощью камертона, смогу настроить нас обоих на верный лад, задать верный тон нашей будущей какофонии. Чтобы не быть голословным, приведу некоторые ремарки, заготовленные для разных ситуаций, мелькавших в моем воображении и казавшихся вполне реальными. Вот они:
– Позвольте вас чмокнуть в щечку.
– Уважаемая, вы наступили на мое кимоно.
– Во сколько вам вставать? Я разбужу вас поцелуем.
– Скажите, о богиня, не вам ли вверена моя судьба отныне?
– Куда бы положить косточку?
– Ох! Вот и посол!
– Мне три!
– Вы много пьете, но я тоже ненасытен.
– Под кипарисом ждет вас откровенье, будьте там.
– Увы, нас сильно потрепало.
– Да, это сакура, притом еще какая.
– Очень.
– Давайте станем петь дуэтом.
– Забавная мысль посетила нас одновременно, вы не находите?
– Вдоль и поперек.
– Я с удовольствием возглавлю общество ваших воздыхателей и тут же уволю всех его членов.
– Теперь я не страшусь изгнанья из страны, страшней из сердца твоего изгнанье.
– Позвольте, вы здесь не стояли.
– Сраженья не было еще, а я уже сражен.
– Девушка, а как вас зовут?
Читателя ни в коем случае не должно настораживать, что некоторые из этих фраз звучат по-современному. Смею вас уверить, что за истекшие века человек совсем не изменился, никакие достижения наук и техник ничуть не ослабили того напряжения, которое возникает у бедного влюбленного перед лицом предмета его вожделения, он все так же взволнован и нелеп. А я был крайне взволнован все эти месяцы, да честно говоря, и по сию пору довольно нелеп.
Но фразы фразами, а времени я даром не терял. Я наблюдал исподтишка за моей чаровницей и, надо сказать, все больше терял голову. Я приходил к ограде ее сада и видел, как Яника бродит среди цветов, пропитываясь их дыханием, – так я узнал секрет ее ни с чем не сравнимого аромата; я видел, как она задумчиво сидит у пруда, опустив в него руку и слегка поглаживая волны, – так я узнал секрет ее плавной нежности; я видел, как замирает она, вслушиваясь в небо и ловя редкий свист далекой птицы, – так я узнал, что она умеет ждать. Много необходимых секретов выведал я, прячась в кустах у ее дома и не обмолвившись с самой Тосей ни словом, много стихов написал, пока томился в предвкушении ее. Но все это не помогло выбрать ту единственную фразу, которая сразу и безоговорочно покорит ее.
Между тем, приближалась осень. Жены мои, поначалу с интересом следившие за развитием событий, затосковали, потускнели и уже не верили, что я способен преодолеть свою необъяснимую нерешительность. Тогда они сговорились и, чтобы хоть как-то подстегнуть меня, – первая отказала мне от дома и вышла за другого, причем за человека низшего сословия, торговца какого-то, а вторая стала все время плакать, проситься в Китай и в итоге туда и уехала. С тех пор, вот уже сколько лет, я опасаюсь рассказывать женам о своих возлюбленных, даже если они таковыми еще не стали.
Тут, дорогой читатель, должен вас обрадовать: до меня дошло, что я, собственно, уже рассказал вам о японской составляющей нашего с ведьмовкой знакомства, и можно заканчивать эту часть и возвращаться в наши дни. Давайте так и сделаем.
Если же кто-то из вас все еще не устал от этих самурайских бредней и все еще мучается загадкой, а какой же все-таки была та первая фраза, скрывать не буду – она вышла совсем неловкой и неожиданной прежде всего для меня самого. Я сказал: «Да, я готов любить вас вечно».
Часть четвертая
1 Когда я ее здесь, в России, увидел – сразу понял: она! После первого беглого взгляда мне даже – вопреки собственным теориям – отворачиваться не пришлось, потому что я был уверен: ничего неприятного я не разгляжу ни при втором, ни при каком рассматривании. Иными словами, я в нее вперился. А она говорит:
– Молодой человек, вам плохо?– Напротив, – говорю, – очень даже хорошо.
– Да? И что же в вас хорошего?
Замечаете, как она все выворачивает наизнанку? Хоть слова, хоть душу – все вывернуть может. И всегда она так.
– Во мне? – говорю. – Во мне хорошего теперь – вы.
– О? А как же я оказалась в вас?
– А вот так запросто: казалась, казалась и оказалась.
– Экая оказия.
– То ли еще будет.
– А будет?
– Во всю силу.
– И много ее, силы-то?
– Сила будет, была бы цель.
– И что – есть?
– Теперь есть.
– Цельтесь получше, не промахнитесь.
– Мудрено будет промахнуться – вы ж горизонты собой застилаете.
– Так вы теперь и свету белого не видите?
– Белого – нет. Мой свет теперь цвета ваших глаз.
– Потемнело, значит, в глазах-то?
Такой была наша первая встреча в России. Я почувствовал, что мне становится как-то слишком хорошо, так хорошо, что аж плохо. Я стушевался и говорю:
– Ну ладно, до свидания.
– А когда у нас свидание?
– Какое свидание?
– Следующее.
Тут я окончательно осознал, что мне с ней будет интересно не день, не два, а много-много-много дней. На тот момент я еще не вспомнил ее, а только казалось, что в ней сквозит что-то знакомое, такое знакомое, что будто бы никого в целом мире нет, а есть мы – она и я, – и будто бы мы все-все знаем и понимаем.
Какое-то странное чувство. Я смотрел в ее глаза, и были они такие всеобъемлющие, что когда я очнулся, то с удивлением обнаружил вокруг еще какой-то мир – с людьми, зданиями, облаками, птицами. Почему-то мне захотелось произнести невесть откуда взявшиеся на языке слова:
– Да. Я готов любить вас вечно.
И эти слова не были чужими, неуместными или напыщенными. Они точно отражали мои ощущения. Она улыбнулась и сказала:
– Что ж, так тому и быть.
И мы весьма трогательно взялись за руки и пошли.
2 Я попытался рассказать ей про это мое наваждение, это странное восприятие действительности, особенно про все-всезнание и понимание.
– Хорошо, – говорит Яника, – раз ты такой все знающий и понимающий, скажи мне, пожалуйста, знаешь ли ты, что помешает нашей любви? И понимаешь ли ты, сейчас, в данный момент времени, что мы расстанемся?
– А чего ты улыбаешься? Тебя не пугает расставание?
– Ты, наверное, очень умная женщина, но все-таки, извини за латинскую идиому, – дура дурой. Ну как мы можем расстаться? И что это вообще значит – расстаться? Оказаться в разных точках пространства? Долго не видеться? Я тебя не видел несколько столетий – и ничего, любовь моя не ослабела. И что ей может помешать? Что, ты вдруг сделаешься другим человеком? Ну даже если так, то этот-то человек, на которого я вот сейчас смотрю, куда денется? Растворится? Пусть даже так. Но где растворится-то? Да вот здесь и растворится. – Я ткнул пальцем в сердце. – Так что никуда ты от меня не денешься, даже если бы я этого захотел. Ты – часть меня. Часть неотделимая, даже неотличимая от моей части меня. Забыть тебя – все равно что забыть себя. Мне неудобно, конечно, объяснять тебе такие простые вещи, но от любимого человека, как от судьбы, как опять же от самого себя, не убежишь.
– Впечатляет, – покачала головой Тося. – Сам придумал?
Я вдруг как будто очнулся и сам удивился: надо же как меня прорвало. И не где-то там на бумагу все это втихаря выплеснул, а прямо из сердца и прямо человеку. Сроду со мной такого не было. Видимо, действительно, она не просто человек, а тот самый человек, с которым способен на все, даже на то, чего за собой не замечал.
Ну да ладно, лишние слова в сторону. Вы и так уже поняли, что я ее люблю. И как просто стало все вокруг, какой понятный и гармоничный мир, как все радостно и легко! И главным в этой легкости было не то, что я признался в своих чувствах, а то, как она слушала. Она слушала так, что мне было абсолютно понятно, что ее мои слова радуют, счастливят. И от этого счастлив был и я. Порой ведь человек тратит полжизни, чтобы убедиться в ответном чувстве, все копает, приглядывается, ловит знаки. Здесь ничего ловить было не надо. Я просто знал, что и она любит меня.
И покончим с этим. Это моя личная аксиома.
3 Что же мне теперь делать? Рассказывать о личном счастье, о взаимной любви? Или просто закончить книгу утверждением, что любовь бывает, и я ее встретил? И то, и другое достаточно интересно, но и достаточно скучно. (Кстати, тут иногда некоторые возражают против слова «достаточно» – мол, для чего достаточно? Специально для них расшифровываю: интереса достаточно, для того, чтобы быть интересным, а скуки достаточно, чтобы быть скучным.) Но книгу заканчивать еще рано; скучной ее делать не хочется, а вот интересной – желательно. Поэтому надо мне поднапрячься и вспомнить, для чего я ее затевал. А! Вот я уже и вспомнил – чтобы рассказать о ведьмоньке, о ее красотах и шалостях. К этому и вернемся.
Всякий влюбленный знает, что весь мир вокруг, люди и предметы существуют только как необходимый антураж, или мизансцена, если хотите, что смысла в них мало, а польза лишь та, что позволяет влюбленным жить не в безвоздушном пространстве наедине друг с другом, а в окружении себе более-менее подобных.
Всякий влюбленный знает, как бессмысленно существование и поступки людей ни в кого не влюбленных, как много и хаотично они суетятся, какие надуманные проблемы они решают, когда на самом-то деле постоянного решения требует только одна проблема: любит – не любит.
Всякий влюбленный видит, что его понимают только избранные: поэты, художники, композиторы, и то далеко не все, а лишь те выдающиеся личности, двигала или двигает которыми любовь.
Всякий влюбленный обостренно чувствует гармонию, тянется к ней. Поэтому самыми желанными его друзьями становятся проявления гармонии: природа, музыка, стихи, а самое главное, конечно же, – его возлюбленная.
Всякий влюбленный знает, что люди делятся на три касты: влюбленных, бывших влюбленных и невлюбленных. Он дружит с первыми, жалеет вторых и скорбит по третьим. И почему-то так всегда случается, что именно эти третьи мешают влюбленным жить.
Мешали они и нам.