Почему мне так показалось, не знаю, но, однако же, показалось. А показалось мне вот что: что я как-то слишком скучно живу. Не просто скучно, как все, а слишком, с перебором. Тогда я начал анализировать (ну, это когда одно к другому подставляешь и вроде принюхиваешься: которое сильнее воняет, или же разит равномерно? Хотя нет, это сравнение. А анализировать – это когда еще и доискиваешься, отчего одно или иное какое смердит громче, и нет ли тут с чем-нибудь этаким связи.). И вот чего я наанализировал.
Хобби у меня нет, коллекции тоже, потому что ни в том, ни в другом витиеватости замысла, по моему мнению, не прослеживается. Хобби когда хорошо? Когда есть основное дело и еще время остается, не говоря уж об энергии. А у меня за неимением этих трех исходных величин отсутствует и побочный, соответственно, интерес. Коллекция? Коллекция – это узость и однобокость. Это значило бы закрыть глаза на весь многообразный мир и сосредоточится на чем-то одном, скажем, на кружках. А как же тогда мухобойки?! Или граммофоны?! Ведь какие бывают граммофоны! Закачаешься! А свистелки? Разве можно жить, не замечая бесконечных вариантов свистательных агрегатов?! Нет уж, я вижу всю гамму. И не надо меня ограничивать, к примеру, варежками, а то и – ну совсем смехотворно – марками! Или чего, предположим, видит ученый, собирающий диковинные хромосомы? Вот посмотрит он на красивую девушку и думает там себе: интересно, а есть у нее какие-никакие обособленно стоящие хромосомочки, или же там полная ординарность и предсказуемость? Короче, хоть оно и забавно сортировать девушек по хромосомному признаку, но уж больно заужено, не по мне.
Доанализировавшись таким способом до источника скуки, я дошел до осознания необходимости перемен. (Коллегам-революционерам привет!) Борьба! Борьба – вот что развеселит пуще щекотки! И я решил бороться.
Будучи по складу характера подверженным приступам задумчивости, я любое дело начинаю с размышлений, тем более – борьбу. А где лучше всего размышлять? Конечно, где никого нет – на крыше.
Теперь, как попасть на крышу, если на люке замок, а ключ наверняка у какой-нибудь подлой личности, не склонной к абстрактной рефлексии? А вот как: надо этой личности предъявить (умозрительно) веский, желательно, материальный аргумент, который находится на крыше и необходимо желает быть мной забранным оттуда. Например, раненный, но при этом безусловно мой голубь.
Вот я стучу к хранительнице ключа, пальцем вверх показываю и говорю:
– Там. Поверьте на слово.
Та без утомительных расспросов бухнулась в обморок. На грохот, вызванный неконтролируемым падением многофункционального и оттого громоздкого организма, из дальней комнаты буднично выступил мужик, незначительно щурясь и чего-то кумекая.
– Тоже за ключом? – спрашивает.
Пришел мой черед столбенеть, хотя, собственно, до этого никто в остолбенении замечен не был, если не считать того неуловимого мгновения, когда ключница уже поняла мой намек, но глаза еще не закатила.
– За каким ключом? – говорю.
– За каким, за каким! Ясен пень, за ключом от крыши, – бормочет тот, аккуратно организовывая обмякшую груду вдоль стенки. – Вот и ходят, вот и ходят, достали уже. Ты уже двадцать шестой сегодня. Всем им, видите ли, скучно живется, всем на крышу охота – поразмышлять о борьбе, и каждый, главно дело, врет, что голубь раненный там застрял. А у меня баба от ваших капризов вся уже в синяках. Дома им не думается, виды им подавай. Ну, чего уставился? Иди на свою крышу, открыто там который день. Понаплодят интеллигентов, а я потом таскай эту тушу туда-сюда. Силов уже никаких нет. Ты уж, Люсьен, тут полежи, пока не очухаешься. Да и очухаешься, далеко не отползай: все равно еще придут ключик-то просить…
Я механически, но осознанно поднимался по ступеням и в ужасе вздрагивал на каждом третьем шаге. Почему, удивитесь вы? Да потому, что на каждом третьем шаге с крыши сквозняком доносило теснящиеся, жмущиеся друг к другу, панически-сумбурные мысли скучающих человеков!
На двенадцатом вздроге я воспротивился и решился. Решился вот на что: никаких крыш! Ни единого голубя! Спать! А завтра буду искать новый способ революционного преобразования прикладной рефлексии. Борьба только начинается!
2.
На другое утро я легко выкарабкался из сна, потянулся, хотел было громогласно зевнуть, как вдруг вспомнил – борьба! Борьба же! Какие зевки?! Что за расслабленные потягивания? Куда запропастилась и отчего не будоражит походная труба?! Полная разрекогносцированность! Постыдная расхлябанность!
Ну ничего, сегодня я найду способы, сегодня у меня будет, обязательно будет цель! Так… какую бы цель избрать? Избрать, изловчиться и поразить!
От этих слов, от их бодрящего звучания, от этих «з», «з», «з», по телу моему пробежал волнительный озноб, я даже кашлянул слегка. Именно так, да, да, именно так: поразить, изловчившись. Уже и мышцы мои засокращались, получая столь дерзкие сигналы из мозга, уже поначалу беспорядочные их сокращения приведены были в некую стройную систему, результатом действия которой должно было стать резкое движение руки, отбрасывающей, отметающей прочь и напрочь одеяло, вот уже пошло, пошло движение!.. Но… Где-то на уровне предпоследнего нейрона, может быть, даже самого последнего, такого малюсенького в сравнении с грандиозностью поставленной задачи, – где-то там произошел необъяснимый сбой, и рука моя не стала ничего сдергивать с остальных, дружественных ей ответвлений моего естества. Протест подсознания, скажете вы? Сговор не до конца подчинившихся импульсов? Не стану спорить, но все же возражу: цель. Цель – вот что вклинилось в решающую микросекунду в слаженную работу нервной (ах, какой нервной!) системы. Нет, не вся, конечно, цель целиком, – пункты программы, означенные как «изловчиться» и «поразить», уже безвольно трепетали от неизбежной предрешенности своей – но цель в ее избирательной ипостаси… Избрать – вот что рывком отозвало тот дерзновенный посыл и повергло меня если не в ступор, то уж, по крайней мере, в непродолжительную (sic!) дремоту. Не исключено, что в этот драматический для всякого деятельного человека момент я даже, может быть (подчеркиваю – может быть!), прочмокал что-нибудь губами, что-нибудь глупо-баюкательное, мгновенно переводящее меня из разряда революционеров духа в категорию махровых конформистов. Возможно даже, что сладкая слюна предательской струйкой засочилась на мою подушку, возможно. Я не помню. Да и, в конце-то концов, кто из нас без слюны?
Итак, борьба, встрепенувшись, вспомнил я, а я в постели. Но ничего, борьба, как и любой другой процесс, может быть вялотекущей. Ну не получилось у меня крестового похода, но есть ведь еще саботаж. Саботаж! Когда мой бурлящий активностью мозг выбросил на поверхность это слово, какое щемящее чувство радости пронизало меня с головы до пяток! Как верно найденная, да что там найденная – снизошедшая! – мелодия, которая свела воедино прекрасные, но до той поры разрозненные части наклевывающейся симфонии, саботаж разрешил все сомнения, примирил меня с бытием, вверг в состояние полнейшей, неземной гармонии. Именно саботаж, именно! Лень и скука будут наскакивать на меня, подкрадываться, подстерегать, заставать врасплох и брать на абордаж, а я! – а я их буду са-бо-ти-ро-вать! И не надо ни целей, ни средств, ни способов. Я уже все нашел. Избирать? – пусть мир избирает, у меня уже есть противоядие против всего, что бы он ни избрал. Ловчить? – Мне незачем ловчить, я честен в своем неприятии исковерканной действительности. Поражать? – поражать… Хватит поражений! Пора быть терпимей.
Естественно, люди скоро прознали о моей славной позиции и зачастили, зачастили. У многих, ох, у многих обнаружились неполадки мировосприятия и зыбкость основ. Я никому не отказывал. Некоторых, от большой усталости, приходилось принимать, будучи беспросветно спящим. Но даже они черпали мудрости из моего уверенного сна. Людям ведь что нужно? Стабильность, уверенность в завтрашнем дне. И глядя на меня, они понимали, что никакие потрясения и катаклизмы не повергнут меня в смятение, что и завтра и послезавтра я буду все так же спокойно, утвердительно и победоносно спать.
Так что, живу я теперь отнюдь не скучно, и хотя никто и ничто меня по-прежнему не щекочет, а все же мне хорошо.