Жил да был в одной деревне
Простой мужик Иван.
Была у него корова, домишко,
Жена да детишки, –
Все как у всех,
Курам на смех.
Жили небогато,
Куску хлеба рады,
Щи лаптем хлебали,
Да ими же и запивали.
А была у Ивана одна слабость:
Любил он выпить всладость,
Да чтоб никто не мешал,
Под ухом бы не жужжал.
И всегда для этой цели
Уходил он в дальний ельник,
Там садился на пенечек
И грустил за глоточком глоточек.
Так-то литру-вторую приговорит
Да сидит потихоньку с собой говорит.
А то еще всяким зверушкам
О житухе пошепчет на ушко.
Бывает, и спляшет от сердца,
Да так, что трепещут деревца.
Погуляет день-другой,
Тяжесть сбросит с плеч долой,
Похмелится, протрезвится,
Кровь очистит и домой.
И ему хорошо, и другим не худо –
Никого не зашиб, не побил посуду.
Так что и жена на это дело
Сквозь пальцы глядела:
Забава, конечно, странная,
В остальном же мужик справный.
Вот как-то по весне ручейки зазвенели,
Птахи разные поналетели,
Стало Ивану грустно,
Взял Иван соленой капусты,
Достал бутыль,
Стряхнул с нее пыль,
Жену-детей поцеловал,
Да полегоньку пошагал.
С полверсты пройдет, сядет на пенек,
Хлобыснет чуток, губы оботрет,
И опять вперед.
Долго ли шагал, коротко ли – то мне не ведомо,
А только забрел далёко отседова,
Да вот беда – с тропинки-то сбился,
Видать, раньше сроку напился.
Глянул Иван – незнакомое место,
Что глазам, что душе в нем будто бы тесно.
Что ж, утро вечера, знамо, мудрее,
Тогда и посмотрим, что тут за деревья.
На том порешив, Иван чуть ругнулся,
Топорик под ухо, да спать растянулся.
Только сон Иванов был тревожен,
Рвался Иван, что конь стреноженный,
То ли спал, то ли цепи рвал,
То ли жизнь свою словно книгу листал.
Вот подходит к нему красна девица, –
И персты в перстнях, да рука холодная –
И садится кротко рядышком,
Обсыпает лицо белым волосом,
И молвит она, что поленом о землю бьет, –
Страшно-глухо и глухо-явственно:
– Помнишь ли, Ваня, меня?
Узнал ли, милый, милую?
Да куда тебе!
Ты до сей поры, верно, думаешь,
Что не здесь, в лесу темном, кончаю век,
А что как выйдешь на луг да пошире вдохнешь,
Так и я к тебе из ромашек-цветов,
Рассыпая росу, со смехом выбегу.
Да забыл ты, Ваня, что девчонку ту,
Без заботы в глазах, как перышко легкую,
Сам загнал в леса дремучие,
На болота бросил топкие –
Болота твоей мелкой зависти,
Леса гордыни да непрощения.
Замечал ли ты, как торгуешь мной? –
Жалко всю отдать, по кусочку рвешь.
Да Мечту ведь, Ваня, нельзя по частям отдавать,
Хороша она когда целая.
А теперь – вот она я, бери, коль хошь,
Ту, что кликал сердечной отрадою,
Ту, что юноше горячила кровь,
Взор туманила, за собой звала.
Только зря ты, сквозь бурелом идя,
Прикрывался мной от ветвей сухих –
Я-то стала дубленая,
Да такою ль должна быть желанная.
Так что спи да плачь, коли сможется,
На меня не гляди, не понравится, –
Стала я сердечной отравою,
Горькой памятью о несбывшейся сладости.
И встает она, чтобы прочь идти,
Да цепляет Иван – постой, погоди!
Дай хоть кину взор на Мечту мою,
Этой встречей так долго я тешился!
Но рука старушья льдом меж пальцами,
Лишь перстня трухой в них осталися.
И слезы-то нет – то ли высохла,
То ль от времени с кровью смешалась,
То ли дева дряхлая, непростившая,
Забрала с собой дань последнюю.
Поперхнулся Иван,
Проснулся Иван,
А рубаха его к телу примерзла,
Инеем на груди посеребрилась;
С ресниц сосульки свисают,
Тоненько друг о друга звякают.
И много горьких глотков сделал Иван,
Пока опять не стал сильно пьян,
Пока не стаяла изморозь,
Не отогрела снутри дурная вода.
Повалился Иван, да мягко так,
Точно пепел в пыль сухую придорожную.
И слышит он шум со всех сторон,
А небо, и без того темное, совсем уж засмолилось,
Лохматится, рвется на грязные куски,
Как сердце от тоски, –
То стая сов вздымает ветер над Иваном,
Сбивает листья с тяжелым свистом;
И посыпает Ивана листвой,
И лежит Иван сам не свой.
И рассаживается стая по ветвям, по деревьям,
И только глаза совиные на черном страшнеют.
И словно тысяча тысяч шипений и шепотов
Слышится голос многоутробный,
Ложится Ивану на грудь камнем надгробным:
– Здравствуй, Ваня-друг.
Ни к чему испуг –
Не тебе нас бояться,
Впору нам тебя страшиться.
Ведь кто как не ты
Плел тугие кнуты,
Да на нас расхлестал свою душу –
Птицу вольную, по ветру летевшую,
Ни краев, ни пределов не знавшую,
На нас – взора яркого сторонящихся,
По чащам да тьмам хоронящихся.
Хотел душу крепкую, послушную –
Получил только шепоты душные.
И вовек вместо песни красивой да сильной
Слушать тебе всё шорохи злые, трусливые.
И совиная стая срывается,
Мелким мусором в Ваню всыпается.
Встрепенулся Иван, с криком жутким вскочил,
Да давай себя кулаками в грудь!
А внутри только шур да шур –
Сиротливо, тесно, невольготно.
Вот и мечется Иван по тьме ночной,
На колючки-кусты нарывается;
И куда ни ткнется, везде стеной
Дела думанные, да не сделанные,
Всё порывы его отложенные,
Всё горячие чувства остуженные,
Всё, что виделось близко, да тянуться лень –
Вот, казалось, само придет, –
Всё до лучшей поры хранимое,
Да от хранения поистлевшее.
И одна лишь тропинка открылась,
А на ней сосна,
На сосне петля…
А под утро жена Ивана натолкнулась на него в сенях – улыбался он мирно, устало, и до пола лишь чуть ноги не доставали; а у ног его дохлые совы валялись, да на пальцах перстня красовалися.