Давали бал. Уж кто – не знаю, я не был приглашен. Хотя, конечно, все равно пришел. Съезжались гости. За беседой, с шампанским наотлете, ждали королеву. Играл оркестр. Танцующих, однако, было трое: хромой солдат, в годах, в расстегнутом мундире, кружащий с белой палочкой в одной и начатой бутылкой в правой, одетой в черное руке; девица странного сложенья, при повороте головы моргающая нервно глазом, в котором каждую минуту копилась желтая слеза; слезу учтиво растирал платочком кавалер ее (и "Голубой Подвязки"); и без того высокий свой ботфорт он то и дело вскидывал к всеобщему смятенью так высоко, что некоторых дам мужья забрали с бала и, втащив в кареты, побили крепко, чтоб неповадно было им шаренки вылуплять на то исподнее, что открывалось дерзким взорам при каждом взбрыке мощного танцора.
Мать желтослезной девы шептала так, что слышно было даже оркестрантам: "Ах, наша дочь такая недотрога: когда годов тому так восемь ее попробовал потрогать принц Уэльсский, проездом бывший в нашей Зачухайке, так бедная моя Маруся так рванулась, что с корнем вырвала коренья, которым – надо же! – случилося как раз застрять у ей меж пальцев…"
Речами этими мамаша вызвала невольный вздох всеобщего восторга, от дуновенья закачались люстры, и воск с одной из них попал за шиворот швейцару, который возопил протяжно букву "а", не зная, впрочем, что такая буква существует. Хромой солдат, который оказался, кроме того что слеп, еще и глух значительно (еще страдал он геморроем от черезмерного сиденья у вдовушки одной, не славной также ни на глаз, ни ухом, но это не для нашего рассказа), ту букву принял, не без оснований, за слог конечный слова "королева". Он застегнул мундир, отбросил прочь бутылку и, палочкой размахивая, как штандартом и шпагою одновременно, заковылял воинственно к окну и с криком "все умрем за королеву!" умер. Бутылка ж, за ненадобностью брошенная им, с ног сбила ту девицу, что фигурой была похожа больше на лафет, чем на какой-нибудь бом-брамсель или фугу; девица ж, падая, туфлею зацепилась за орден "Голубой Подвязки", туфля, как водится, слетела, и что же? – О ужас! У девицы той меж пальцев торчал пучок травы репейной с корнями прямо, а на них сидел никто иной, как принц Уэльсский, и, усмехаясь криво, жадно поедал немногочисленные листья, порой промахиваясь и кусая ногти своей дотоле тайной, но теперь уж явной госпожи! Какой скандал! Ведь королева (страны пускай и отдаленной настолько, что никто не мог запомнить даже первый звук ее названья) должна была явиться на тот бал, как раз чтоб с принцем этим вот вести беседы о различных мыслях, зачастивших что-то в их светлые, прозрачные головки. Что ж теперь?
Рванулись было фрейлины за тазом, чтоб хоть отмыть немного страстного беднягу перед приходом Светлости Ее. Куда там! Он вцепился в недоеденные корни и стал натягивать обратно своей пленительницы нежную туфлю, пытаясь спрятаться под бархатным бантом, смешавшимся с кореньями репея.
А что же "Голубой Подвязки" кавалер?
Он весь стоял белей мозоли старого солдата, чья мертвая нога торчала из оконной рамы, закрывая чудный вид на город, где нищие лежали, как цветочки на скатерти хозяюшки радивой, пытаясь сиротливостью своей хоть малость скрасить сиротливость общей сцены. И как не побелеть, когда вот только что девица эта слезы желтые лила от чувств ее переполнявших (и, между прочим, весь изгадила платочек; ну, да ведь это ничего, коль чувства искренни), и вдруг! Так честь его унизить и попрать! С ним танцевать, а тайно наслаждаться щекоченьем между пальцев! Дуэль, только дуэль! Стреляться будем на мортирах! Диаметр ядра предоставляю выбрать секундантам!
На ту пору подъехала карета, да только незамеченной осталась – то ль из-за шума оркестрантов, ударявших то в литавры, то по струнам, а то и по мордасам первой скрипке (чтобы не сильно задавался); то ль из-за увлеченности спектаклем, даваемым девицей, кавалером вкупе с принцем, бормотавшим, что ни на что и никогда не променяет он острейших наслаждений, которых довелось ему отведать в этой, пусть и дикой, но очень вдохновляющей стране; то ль просто по причине прозаичной: у большинства гостей, приехавших ведь вовсе не для танцев, позаложило уши от усилий, связанных с жеваньем разной снеди, что, собственно, и было целью съезда (жеванье, снедь – халява, одним словом).
А королева, встретив столь внезапно прием, не отвечавший этикетам, войдя в пространство, отданное танцам (хотя там танцами-то и не пахло), увидела все сразу:
солдата ногу, диаметр ядра, цветочки нищих, подвязку голубую, принца средь кореньев, глаза, закаченные в приступе жеванья, тазы, не принесенные еще, мамаши шепот, эхо буквы "а" – всю неустроенность, абсурдность бытия, – все сразу поняла, сказала громко "фи" и, раздувая платье, удалилась в свою столь отдаленную страну, что я о ней не знаю даже. Быть может, вовсе нет ее. Скорей всего, что нет. Да точно нет! Я королеве так и крикнул сквозь окошко: мол, нет тебя, вали-ка ты домой, и там живи, как в полузабытье, а к нам не суйся, здесь у нас другое!
(Сосиски были чудо хороши! Скорей бы снова бал.)