Давали бал. Уж кто – не знаю, я не был приглашен. Хотя, конечно, все равно пришел. Съезжались гости. За беседой, с шампанским наотлете, ждали королеву. Играл оркестр. Танцующих, однако, было трое: хромой солдат, в годах, в расстегнутом мундире, кружащий с белой палочкой в одной и начатой бутылкой в правой, одетой в черное руке; девица странного сложенья, при повороте головы моргающая нервно глазом, в котором каждую минуту копилась желтая слеза; слезу учтиво растирал платочком кавалер ее (и "Голубой Подвязки"); и без того высокий свой ботфорт он то и дело вскидывал к всеобщему смятенью так высоко, что некоторых дам мужья забрали с бала и, втащив в кареты, побили крепко, чтоб неповадно было им шаренки вылуплять на то исподнее, что открывалось дерзким взорам при каждом взбрыке мощного танцора.

Всякому зверю бывает грустно,
Тем более человеку,
Если, скажем, в желудке пусто
Или упал с балкона.

Стареет протертое сыростью небо,
Всему безразличное,
Всем равно душное:
Скорбящим в бессильной недвижности склепам,
Восставшим в безличии,
Серостью скрашенном,
Пескам без песчинок,
Придавленным тенями,
Ветрам, навсегда безнадежно затихнувшим
В ненужном краю,
Посреди невезения,
Где пусто – сердечное,
Чисто – бескровное,
Где птицы безмолвные
Снов искалеченных
Кружат на пространством
Обесчеловеченным.