Часть первая
Мужчинский роман1 Утро. Магазинчик сантехники. По стенам развешаны шланги и трубы, на стеллажах и прилавках вентили и заглушки, вдоль стен призывно ждут своего часа унитазы. Продавщица, глядясь в никелированную трубу, оправляет локон. Открывается дверь. Входит мужчина неопределенного достатка, в потертой кожаной куртке. Проморгавшись и привыкнув к полумраку помещения, он бросается к прилавку с мелкими водопроводными чудесами и жадно шарит по ним глазами. Продавщица заканчивает с локоном и томно поворачивается к покупателю.
- Что вы хотели? – дружелюбно-презрительно отрабатывает она.
- Скажите, а есть такие на два с половиной? – тычет он пальцем в стекло.
- Ой, мужчина, не надо пальцами! Я только все протерла!
Тот отдергивает палец и пытается рукавом куртки стереть то, что он мог оставить на стекле.
- Ой, мужчина, не надо шоркать! Еще только хуже будет! Вдруг у вас куртка несвежая.
Покупатель отдергивает куртку и клонится набок, чтобы усмотреть возможные следы своего предосудительного поведения.
- Ой, мужчина, не надо так страшно наклоняться! Вдруг вы с похмелья пошатнетесь и упадете! Кто потом платить будет?
Покупатель резко выпрямляется, прячет руки за спину и ошарашено смотрит на продавщицу. Та отступает на два шага и тоже прячет руки за спину.
- Ой, мужчина, только не надо на меня так смотреть! Можно подумать! Что вы, вообще, хотели?
В глаза мужчины постепенно и как-то неохотно возвращается блеск, свойственный натурам увлеченным. Он перестает видеть продавщицу и вновь оживляется в сторону сантехники.
- Вот такие на два с половиной есть? – дистанцированно тычет он пальцем в прилавок.
- Два с половиной чего? – настороженно, но утомленно косится продавщица.
- Как чего? Ну этих, как их, дюймов. Чего еще?
- Мало ли чего, откуда я знаю… Может, килограммов. Или метров.
- Каких метров?! Я вот про эти, как их… Ну вот лежат, тьфу ты, забыл, как называются. Ну вот, вот!
- Два с половиной этих?
- Ну да, эти, на два с половиной. Дюйма.
- Это штучный товар. На вес не продаем.
- Да какой вес?!
- Вы сказали: два с половиной.
- Чего я сказал?
- Не знаю. Дюйма, грамма, килограмма, какая разница? Мы все равно на вес не торгуем, только поштучно.
- Да не надо мне на вес! Мне и надо поштучно! Мне вот этих, как их, две с половиной!
- И половинами не торгуем! Я их что, пилить буду? Берите или две или три.
- Кого две или три?
- Ну этих, которых вы забыли.
- Так они есть?
- Ну вы же сами говорите, что вам две или три. Значит, есть. Вы только решите, сколько брать будете.
- Так, спокойно. Спокойно, Маша, я – Дубровский.
- Я спокойна, и мне никакой разницы, как ваше фамилие. А вот вы, как море волнуетесь раз: никак не поймете, сколько вам нужно – две или три.
- Тихо, спокойно, спокойно… Мне нужно – мне нужно вот такие, вот, вот эти, только не эти, а на два с половиной.
- Так эти или не эти? Что вы менжуетесь? Понапридумывают себе проблем, а потом менжуются – «эти, не эти»! Говорите размеренно: что вам надо?
– А почему это, кстати, у меня куртка несвежая? А? И почему это я должен быть с похмелья? А?
- Откуда я знаю, почему вы с похмелья! Спросите у того, с кем пили, почему это вы с похмелья. И куртка – тоже не моя забота! Понапьются, куртки понамажут, а потом лезут с расспросами: где пил, с кем пил?
- Да я вас не спрашиваю, с кем я пил! Я и без ва…
- Правильно, откуда я знаю, с кем вы пили. С кем пили, с того и спрашивайте! А у нас тут салон сантехники, а не распивочная или спрашивательная!
– Ах, ты!..
- Спокойно, спокойно, Дубровский, я – Маша… Сережа, выйди, пожалуйста!
Продавщица задом отступает вглубь помещения, покупатель зыркает на нее, на прилавок, на служебную дверь, резко выдыхает, разворачивается и уходит, хлопнув дверью входной.
Появляется Сережа.
- Чего тут?
- Ой, Сережа, тебе так идет эта рубашка!
- Ну?
- Сереженька, а что такое дюймы? А то тут всякие Дубровские всякие дюймы спрашивают…
- Какая тебе разница? Продавай, на что пальцем покажут, другого нет.
- А. Ладно, поняла.
Сережа угрюмо оглядывает помещение, поправляет какой-то шланг, вздыхает и удаляется, буркнув напоследок:
- Дюймы – это английские сантиметры. Тебе не понять.
2 То же утро через полчаса. В салон вышеозначенной сантехники входят две женщины средних лет в дорогостоящей, но дешевой одежде. Некоторое время они степенно перемещаются от унитаза к унитазу, делая какие-то пометки в головах и отпуская вполголоса деловитые замечания. Наконец одна из них обращается к продавщице:
- Девушка, вы разбираетесь в унитазах?- Ну, так… на уровне пользователя.
- Скажите, вот этот бачок совместим с вот этим стульчаком?
- Вы имеете в виду по цвету?
- При чем тут цвет, – вступает вторая покупательница. – Про цвет мы сами вам расскажем целую гамму. Подходят они друг другу… э… функционально?
- А, вы про это. Это да. Да, да, комплект состоит из двух составных слагаемых частей: вот это внизу стоит, ну, то есть на пол крепится, как бы базис, а эта надстройка чуть выше, в ней копится вода, а при необходимости запросто сливается. Но только зеленый с зеленым, а не наоборот.
- Да это-то понятно, что сверху, а на чем сидят. Вас спрашивают: можно эту прикрепить к этой?
- Зачем?
- Какая разница, зачем! Можно или нет?
- Вы, в конце концов, продавщица или препираться будете?
- Я-то продавщица, но комплекты мы не разбиваем, которые цветные. Вот белые – пожалуйста.
- А белые такие есть?
- Какие такие?
- Ну вот как этот зеленый.
- А что в нем такого особенного? Зеленый и зеленый. Вы в смысле, он пачкаться меньше будет? Вам немаркий нужен?
- Да при чем тут немаркий?! Я же в него не собираюсь… Хотя нет, именно это и собираюсь…
- Фу, Люда! Зачем такие подробности!
- Ой, ой, ой! Какие подробности-то? Что тут такого? Ты что, не знала, что люди с унитазами вытворяют? Что мне его – на стенку вешать? Для того и покупают, чтобы…
- Слушай, хватит, а? Девушка, а вы кафелем тоже не торгуете?
- Почему тоже? Кафелем мы просто не торгуем.
- …что хватит? Я хочу вот такое сиденье с вот таким бачком и, по-моему, имею право знать, можно их соединить или нет. Девушка, вы не юлите, вы мне прямо скажите: можно их соединить?
- Ну хорошо, соединяйте.
- То есть – соединяйте? Я их что, сама соединять буду?
- А что – я, что ли? У нас тут салон сантехники, между прочим, а не свадебный ЗАГС или брачная контора, чтобы соединять.
- А чего вы хамите? Такая молодая и уже хамит!
- Почему это я молодая? Да, молодая! А что, хамить можно только пожилым, вроде вас?
- Что?! Кто пожилой?! Мы пожилой?!
- Да уж не я, наверно. Проживут по полжизней, плащей дорогих понапокупают и начинают унитазы соединять, как будто в жизни больше соединять нечего! Или уже все берите белое, или все зеленое, нечего комбинировать.
- Слушайте, вы совсем наглость потеряли! Ваше дело – в бачках разбираться, а не про жизнь обсуждать, к тому же неправильно!
- У нее, между прочим, плащ стоит, сколько вы за год не заработаете на своих унитазах! Хамка!
- Да? А вы знаете, сколько я зарабатываю? Вы ко мне в кошелек лазили?
- Если надо – залезем!
- Если надо, мы еще и не туда залезем!
- Да?! Куда это вы залезете? Ишь, залазильщицы какие! Я, если надо, сама куда хочешь залезу!
- Куда ты залезешь, а?
- Да! Куда ты залезешь?!
- Куда надо, туда и залезу! И вас не спрошу! И не надо мне тыкать, мне и без вас есть кому тыкать! Ишь, тыкальщицы какие!
- Залезет она! В унитазы свои и залезешь!
- Вот именно! Обставилась унитазами вонючими, а еще залезть куда-то хочет!
- А если они такие вонючие, чего ж вы их выбираете? «Пожилое поколение выбирает вонючие унитазы», так что ли? Своей вони мало?
- У кого это мало, у нас мало?! Не твое дело, нахалка, сколько у кого своей вони!
- Да, вот именно! Ты со своей вонью разберись, а потом в чужую лезь! Пошли отсюда, Люда, пусть целуется со своими унитазами!
- Действительно, пусть целуется! И обнимается еще вдобавок! Наглячка!
Женщины ломятся к двери. Продавщица кричит им вслед:
- У меня, слава богу, и без унитазов есть с кем целоваться, не то что у некоторых, у которых уже и целовать-то нечего…
Хлопает дверь.
- …кроме кошельков да морщин!
Увидев, что осталась одна, продавщица сбавляет обороты:
- Да жоп еще пятитонных, как будто грузовики транзитные… С такими жопами надо три унитаза: на двух сидеть, а третьим ловить. Выбирают они! Ишь, выбиральщицы тоже!
Появляется Сергей.
- Что тут за шум был?
- Ой, Сережа, какая у тебя все-таки рубашка!
- Ну?
- Сережа, а вот этот бачок можно прицепить к вот этому унитазу?
- Зачем тебе? Они тяжелые, ты не поднимешь.
- Да нет, не мне, покупатели просят.
- Можно. Если оба комплекта купят. Мы комплекты не дробим, запомни.
- Уже запомнила.
Сережа, угрюмо оглядывает все то же помещение, поправляет очередной шланг, вздыхает и удаляется, буркнув напоследок:
- Чего их дробить? Какая разница, куда…
3 Дальнейшее утро. Маша мечтательно скучает за кассой. Заглядывает женщина с криком:
- Девочки, чебуреки горячие, пирожки с картошкой, с рисом-яйцом – брать будем!?
- Ой, женщина, что вы кричите, прям напугали меня всю. Не будем, у нас от них изжоги происходят. Чего орать, казалось бы?
Женщина исчезает.
- Ходят, когда еще петухи не квохчут. Тут за фигурой никак не уследишь, а они в такую рань такую срань.
Очень тихо и аккуратно открывается дверь и в помещение просачивается очень худой и поэтому, наверное, очень задумчивый мужчина, хотя тот же наблюдатель, обладая изрядной склонностью, а главное – способностью к анализу, мог бы весьма скоро заподозрить, что задумчивость эта напускная. Продавщица с едва видимым сожалением разгибается, следя глазами за посетителем, но мыслью и устремлением явно не покидая карандаша. Мужчина, полуповоротом головы дав понять, что ее присутствие не осталось незамеченным или неоцененным, перетекает, тем не менее, в дальний от нее угол, где приступает к осмотру товаров и их деталей, совершенно удовлетворенный своим местоположением и чем-то еще, о чем остается только догадываться.
Глаза продавщицы, поначалу добросовестно фиксировавшие, без особого, впрочем, рвения, развитие ситуации во вверенном ей помещении, постепенно как-то заволакиваются, обретают удивительную прозрачность, которая странным образом, видимо, по закону единства противоположностей, напоминает мутную пелену; зрачки все сильней, все неизбежней подвергаются воздействию всемирного (шутка ли!) тяготения, пока наконец не возвращаются к карандашу, увлекая за собой прочие компоненты верхней части, прямо скажем, не без удовольствия обмякающего туловища.
Покупатель стоит неподвижно; руки в районе запястий скрещены впереди, пальцы безвольно и, на первый взгляд, бесполезно висят. Судя по всему, он вникает во внутреннюю суть многочисленных сантехнических премудростей. Увидевший его в эту минуту знаток человеческих душ, ну или, на худой конец, диетолог, сказал бы, что гармоничное, бесконфликтное сосуществование отдельного индивидуума и обычно враждебной среды все-таки возможно, ну или, на худой же конец, что данный субъект в данный отрезок времени абсолютно не задумывается о потенциальных опасностях регулярного недоедания. Умиротворенность – вот слово, которое пришло бы на ум знатоку душ; диетолог же, скорее всего, вступил бы в дискуссию, настаивая на формулировке «халатная беспечность». Одно не подлежит сомнению: сколько бы ни спорили два наших ученых мужа, они наверняка сошлись бы на том, что лечить человека, пусть даже и не этого конкретного человека, всегда есть от чего. Но оставим наших спорщиков и вернемся к пальцам покупателя. Помните? – «безвольно и, на первый взгляд, бесполезно…» Так ли уж безвольно? И действительно ли бесполезно? Понаблюдаем, подумаем.
Во-первых, попробуйте-ка постоять, скрестив руки в запястьях, не вцепившись одной рукой в другую или наоборот, а именно скрестив. Сколько вы так простоите? Минуту? Две? Нет, ну если на спор, то можно и час, конечно. Но ведь это на спор, из вредности, так сказать. А этот-то добровольно, более того – неосознанно! Будут еще вопросы о его воле, о тренированности духа? То-то.
Теперь о полезности или отсутствии таковой. Смотрите! Видите? – когда взгляд его переплыл с трубы на шланг, безымянный палец правой руки едва заметно дрогнул, я бы даже сказал, плавно встрепенулся! Не есть ли это показатель четко отлаженных связей между мыслью, текущей, к сожалению, в неизвестном нам направлении, и периферийными, такими как палец, органами? Безусловно есть. А раз так, то и вопрос о бесполезности висящих пальцев отпадает сам собой, ибо показатели не бывают бесполезными!
«Когда ты уже собрался уходить – не уходи, просто представь, что ты уже ушел, и у тебя обязательно найдется, чем еще заняться», – именно такую идею, казалось, утверждал худой посетитель всей своей жизнью, ну или, на все тот же худой конец, своим получасовым пребыванием, и притом весьма незаметным, тихим пребыванием в салоне сантехники, и притом настолько тихим, что даже Маша-продавщица напрочь забыла о его наличии (чуть было не сказал «существовании», но нет – какое ей дело до его существования). А ведь она до того дня никогда не забывала ни о чьем наличии, если таковое наличие ее впрямую касалось. Поэтому, когда, неприметным образом оказавшись рядом с ней, он сказал «девушка», явно намереваясь ознакомить ее с конечным звеном своих многотрудных, волевых, полезных, но скрытых от всего мира логических построений, а может, просто спросить о чем-то, она: а) завизжала как свинья недорезанная; б) одновременно с визжанием попыталась вскочить, но упала вместе со стулом; в) вскакивая, сдвинула кассу на значительное расстояние, так что и касса грохнулась на пол; и г) в паническом самозабвении куда-то так запендюрила свой карандаш, что и по прошествии полугода следов его не обнаружилось.
Остается добавить, что когда по заведенному порядку появился Сергей, покупателя на месте не оказалось, а оказалась на месте всхлипывающая Маша, пытавшаяся что-то нашарить на полу. На этот раз она ни словом не обмолвилась о рубашке Сергея, а сам Сергей, удаляясь, буркнул только одно слово: «Дура!»
4 Полдень все не наступал. Встряска, которой подверглась наша милая (по закону относительности) Маша, оставила хоть и глубокий, но легкоизгладимый след в ее душе, сердце и мозгах. Ибо душа ее не умела морщиться, сердце – хранить обиды, мозги же не умели вообще ничего. Очень худой и не очень, как мы теперь отчетливо подозреваем, вдумчивый мужчина, повергший Машу в прямом смысле навзничь, а в переносном – в визжачий ступор, стерся у нее из памяти так же быстро, как все малоприятное, попадавшее туда: всякие там противные синусы, омерзительные падежи и прочие садистские таблицы умножения. Осталось только легкое облачко, всегда, впрочем, кочевавшее по небольшой, но весьма просторной головке. Облачко это часто меняло цвет в зависимости от переживаемых хозяйкой эмоций и сейчас приобрело интенсивный серый оттенок. Это означало, что в злоключениях Маши был виноват вовсе не обособленный тупой и длинный худяк, а все, все, все человечество, а особенно и в первую очередь те его представители, которые попадутся ей на глаза в ближайшее время!
Но ближайшее время, как и полдень, все не наступало. То есть минуты-то шли, шли и люди где-то снаружи, но почему-то ни одна сволочь не заглядывала внутрь!Маша начинала нервничать. Она все яростней гоняла облачко по черепной коробке, желваки по скулам, а очередной (и гораздо худший) карандаш по столу. – Облачко уже давно стало тучей, желваки уже выворачивали челюсть из гнезд, нос уже стал частично ограненным от карандаша, а жертва никак не появлялась!
Никому не дано знать, чем бы все закончилось, если бы Маша не грохнулась оземь вторично. И надо же такому случиться – ну ни раньше, ни после! – именно в этот момент Сергей вышел из служебного помещения прогуляться по салону. Бедная Маша! Ей хоть и не впервой валяться по полу, но на глазах хозяина и тайного предмета страсти – все-таки обидно. А Сергей?! – Одно дело, услышав отдаленный шум, выйти полюбоваться на его последствия, и совсем другое, когда ты мирно открываешь дверь, и в этот момент там что-то рушится, хрипит и грубо задирает ноги!
Сергей, парень не робкого десятка, на непродолжительное время, но довольно резко переместился не только в другой десяток, но и далеко за первую сотню. Маша подобной резкостью похвалиться не могла: ее барахтанья на полу носили вялый и какой-то гипнотический характер, сопровождаясь сопением, кряхтением, грудными стонами и редкими, но четко акцентированными матами. Вдобавок она выразительно подскуливала.
Теперь, когда это было наименее желательно, пришел, наконец, полдень, наступило ближайшее время, столь вожделенное Маше еще пару минут назад, а вместе с ними в магазинчик вошла немолодая супружеская пара.
Шут их знает, как по таким парам сразу видно, что они именно пара, более того, супружеская. Похожи ли они друг на друга или прикидываются? общие ли переживания слили их лица воедино, а потом поделили поровну на двоих, или общая из года в год каша? А может, одни и те же, одинаковые, совместные стулья, диваны и вид из окна делают разных изначально людей одинаковыми, такими же совместными, совмещенными? Шут их еще раз знает, но факт остается фактом: супруги пришли. Они пришли, увидели и… Так и просится третьим в этот ряд глагол «победить», но суровая художественная действительность требует от нас столь же художественной правды. Правда же заключается в том, что супруги пришли, увидели и услышали, а услышав – остолбенели. Потому что как раз с их появлением Маша перешла с редких акцентированных матов на один сплошной, но, как ни странно, еще более акцентированный мат.
Вот из-под стола появилась Машина голова и, что в подобных ситуациях свойственно многим головам, осеклась. Но Маша не была бы Машей, если бы она не осеклась совершенно особым способом, а именно: последние слова своей жгучей тирады, до того имевшей лишь умозрительного адресата, она с удивительной яростью и азартом выпалила прямо в лицо подвернувшимся супругам, тихонько взвизгнула напоследок, пустила слюну и сконфуженно затихла.
Сергей незаметно сделал приставной шаг вправо, и его стало не видно за рекламным щитом, прославлявшим какие-то тихие прелести отдельных сантехнических узлов.
Тишина за несколько секунд разрослась неимоверно и сожрала бы всех присутствовавших, если бы не героические усилия пожилого супруга, который нашел в себе силы прошептать:
- Здесь, наверное, ревизия. Пойдем, дорогая, на свежий воздух.
Последуем и мы столь здравому призыву и оставим салон сантехники хотя бы на время.
5 Полдень. Магазинчик все той же сантехники. Следы былых падений уничтожены, шланго-вентильный мир полон тишины и ожидания. Иногда вдруг поблезится, что зашумел, задышал согласными струями изящно изогнувшийся душ; а вот, кажется, всхлипнул, взбулькнул, засопел тоже довольно изогнутый, но, увы, не столь изящно, змеевик; или, чудится, чуть кашлянув, прочистив глотку, взыграл бурливыми потоками не умеющий шутить унитаз. Чу! слышите? – Они мечтают. Они мечтают о крепких хозяйских руках, расплатившихся за покупку и несущих их домой, туда, в эти неведомые, влекущие кухни, ванные и туалеты; они мечтают о пусть и липких, грязных, трясущихся, но таких жестких и ароматных руках загадочных людей, имя которым – сантехники; они мечтают быть подсоединенными, ввернутыми, подогнанными. Они мечтают и от избытка желаний начинают издавать все эти хлюпанья, бурления и тонкий свист…
Или нет? Да нет, не может быть… Неужели не чу? Неужели источником всех этих романтических звуков была всего лишь… нет, не верится! – всего лишь Машина ноздря, зверски раздираемая ее же пальцем!? Ну точно… Какой жестокий спуск на землю! Эх, Маша, Маша, зачем некстати так сопата ты!Но Маша нас не слышит. Слух ее блокирован внутренним шумом, ей не до наших чу или не чу. Всю нерастраченную на редких покупателей нежность, все накопленные, но нереализованные знания и уловки направила она внутрь себя, на извлечение той зловредности, что пленочно-бугристой массой обволокла ее нежный организм в области носопырок. И ведь не зря, совсем не зря старается! Вы только посмотрите на эти великолепные… Но нет, давайте все же пощадим чувства наших читательниц, не будем переступать границы приличий. Так сказать, Маше Машино, а мы сами как-нибудь наковыряем.
Вернемся к хронике текущего момента. Покупатели не могут, просто в силу своей расхлябанности и рыночной вседозволенности, вечно обходить даже самые замухрышные магазинчики, даже с самыми нелепыми ценами и продавщицами. Иными словами, дверь салона сантехники, имевшего, кстати, весьма скромное название «Лей-ка», в очередной раз отворилась.
На пороге оказался дядечка подозрительно недоуменной внешности с холщовой сумкой в руках. Продавщица Маша, метнувшаяся было прятать то, что с таким трудом накаталось у нее на пальцах, присмотрелась, расслабилась и уже спокойно, даже с изрядной долей грациозности, обтерла руки о стул. Дядечка сделал шаг вперед.
- Хм-кхм… – сказал он, но совсем как-то неубедительно.
Маше почему-то захотелось икнуть, и она не стала себя сдерживать.
- И-ык!!! – сказала она, и вышло это у нее очень внушительно, не в пример дядечке. Тот вздрогнул и сделал шаг назад.
«Господи, какие мы нежные!» – подумала Маша и демонстрационно, с легким полузакатом глаз, отвернулась. Дядечка потоптался на месте, даже сделал несколько пробных сгибаний ступней, но так и не решился на сближение. Маша, поощренная такой его нерешительностью, икнула еще раз, более раскованно, напористо и с едва заметной угрозой.
«Ишь, как разбушлатилась», – подумалось дядечке.
«И действительно, чего это я так разоткровенничалась?» – встречно подумалось Маше.
«Видать, намекает (или нам икает? – авт.), чтобы я чего-нибудь купил, а у меня и денег-то нет, – продолжал грустить дядечка. – Дернул черт сюда зайти, к этой зверюге! Надо хоть спросить чего-нибудь…»
- Хм-кхм… – начал он опять, мучительно припоминая какой-нибудь сложный водопроводный термин, обозначающий предмет, который своей недосягаемостью мог бы обосновать его уход. Вот что-то замысловатое всплыло в его голове, и он уже стал набирать воздуха, чтобы вытолкнуть это наружу, но продавщица сыграла на опережение.
- Вам чегои-ык?! – неожиданно взвилась она, не столько от самого вопроса, сколько от незапланированной вставки в его конце.
- А? Мне? – застигся врасплох дядечка и судорожно сжал свою сумку.
«У него там пистолет! Это грабитель! Я в кино такого видела!» – осенило Машу, и от этой бодрящей мысли очередной ик застрял у нее в горле.
Здесь позволим себе отметить, что мало на Земле вещей столь же омерзительных, как вставший поперек горла ик. Он давит на диафрагму, ухудшает обмен веществ и провоцирует зыбкие и низменные организменные процессы. Теперь представьте, как этот комплекс физических и ментальных устрашений в одну секунду обрушился на бедную Машу – ее перекосило, как редко кого перекашивает в наши дни. И это только естественно, что массированная атака на Машины чувства и нервы вызвала яростную и адекватную реакцию с ее стороны: она стала падать и визжать, пускать слюну и материться, расшвыривать козюльки и хрипеть, словом, задействовала весь свой богатый арсенал, уже описанный ранее, присовокупив к нему еще и хаотичные дергания мизинцем правой руки.
Шокированный дядечка скороговоркой промямлил: «У вас есть такие гаечки малюсенькие? А, нету. Вижу, что нету. Ну ладно, я в другой раз зайду» – и быстро улизнул.
Сергей выходить не стал. Он немного послушал из-за двери, не уловил ничего нового для себя и вернулся к своим делам.
«Наверное, за мухой гоняется», – подумал он.
6 Положьте-ка на одну чашу весов все Машины переживания за истекшие полдня, а на другую ее цветущий организм – что перевесит? Не буду томить читателей – чаша с биоМашей шваркнется оземь с таким размахом и грохотом, что со второй чаши с психоМашей слетят не только переживания, но и самая распоследняя пылинка. Да и сама чаша, пожалуй, отбросит крепления. Да и первая тоже. А вторая взмоет ввысь, а потом так о пол шандарахнется, что вдребезги и по углам! А первая сплющится под напором биоМаши так, что не отшкрябаешь. В общем, капец весам.
И все-таки Машу нельзя назвать бесчувственной. Она многое чувствует. Я уж не говорю о сосаниях под ложечкой, которые она чувствует злостно и с пугающей частотой, но вот хотя бы возьмем ее назревающую страсть к Сергею. Разве ж она ее не чувствует? разве ж не сосет у нее под ложеч… - а нет, это я перепутал – разве ж не екает у нее сердце всякий раз, как Сергей появляется из-за двери? Еще как екает! Так громко екает, что некоторым кажется, будто Маша потихоньку матерится себе под нос. А она не себе под нос! Это у нее чувство наружу рвется! Да вот беда: не знает она, как поведать о том рванье Сергею.И тут – только не надо думать, что это я подстроил, оно само так вышло, - и тут в наш магазинчик заглядывает – ну надо же, как кстати! – ее бывшая преподавательница психологии. Вот это я понимаю – совпадение так совпадение! Маша так обрадовалась, что даже не спросила, что из сантехники ту прельщает, а сразу окунулась в психоанализ:
- Ой, Глафира Тимофеевна, срочная проблема: любовь тухнет. Давайте скорее мне поможем! Здрасьте!
Глафира Тимофеевна сурово поправляет очки и спазматически щурится в улыбку:
- А я, между прочим, ждала, – когда же ты соблаговолишь поздороваться? И ты поздоровалась, но в самом конце своей речи. О чем нам это несет информацию? О том это нас информирует, что у тебя срочная проблема и тебе наверняка нужна помощь. Так? Кстати, здравствуй, Мария.
Слово «здравствуй» Глафира Тимофеевна произносит, тщательно проговаривая обе «в», что позволяет предположить наличие у нее как минимум двух высших образований.
- Здрасьте, Глафира Тимофеевна! Ой, как вы всегда угадываете? Рта не успеешь открыть, а вы уже знаете, что у меня проблема!
- Ну, это достаточно просто, хотя и достигается изнурительной тренировкой, ты же знаешь. Итак, по тебе вижу, что проблема любовного характера. Что, избранник не блещет взаимностью? Попробует ответить Маша.
- Ой, – вздохнула Маша, - даже не знаю, с чего начать. Понимаете, дело в том, что мой избранник, как бы это сказать… не блещет взаимностью, что ли…
- Вот как? Не блещет взаимностью?
- Да… Ну не то чтобы взаимностью… а, как бы это сказать… я ему намекаю, а он делает вид… или не делает вид, а на самом деле тупой… ну, в общем, вот, например… или нет, не этот например, а вот другой, вчерашний…
Маша и Глафира Тимофеевна прохаживаются по салону, расслабленно разглядывая шланги и хомуты и время от времени синхронно наклоняясь то к тому, то к другому предмету. Если Глафира Тимофеевна проводит пальцев по заинтриговавшей ее поверхности, то и Маша зачем-то делает то же самое.
- Итак, это было вчера? – полуспрашивает-полуутверждает Глафира Тимофеевна.
- Кто вам уже доложил? – пугается Маша. - Нет, ничего такого, вы не подумайте… а эти сплетницы, не успеешь глазом моргнуть…
- Значит ли это, что подопечная боится людской молвы? А кстати, что самое неприятное, на ваш взгляд, в сплетнях? Ответит Маша.
- Да понимаете, в том-то и дело, что я ничего такого… одни фантазии…
- Почем вот такой кранчик?
- Какой? Вот такой? Такой последний остался, его хорошо берут… сейчас посмотрю.
- Да нет, не надо, у меня такой дома. Я просто так спросила, к слову пришлось. Итак, фантазии?
- Где фантазии? А-а, фантазии! Да у меня уже вся фантазия кончилась! Да он еще так рубашку редко меняет! Уже не знаю, что выдумывать.
- Выдумка – полезная вещь, она является частью наших фантазий… Какая интересная штучка… для чего это?
- Это… не знаю. Сдергивалка, наверно. Так что вы мне посоветуете, Глафира Тимофеевна?
- Да, девушка, с тобой надо серьезно, плотно работать. Но предварительно что я тебе скажу? Картина мрачная… да, цены тут у вас… но не безнадежная. Давай попробуем разобраться.
- Давайте, а? Сергея позвать?
- Какого Сергея? Не надо никакого Сергея. Что бы я была за психолог, если б не могла разобраться в женских проблемах без всяких Сергеев. Итак, чем этот подлец тебе насолил?
- Да нет, понимаете, вообще-то он хороший, здоровается каждое утро…
- Понятно: прячет за показной вежливостью свое звериное мурло!
- …иногда даже улыбается чуть-чуть…
- Типичный подхалим, неуверенный в своем либидо. Он явно рассчитывает, что ты когда-нибудь расслабишься, распустишься, а он тогда тебе припомнит, скажет: помнишь, я тебе улыбался?
- Ой, Глафира Тимофеевна, точно, было такое! Он мне однажды рассказал анекдот про это… ну как его… в общем, смело говоря, - про секс!
- Машенька, да он маньяк, одержимый прогрессирующей импотенцией! Держись от него подальше! Такие начинают с анекдотов, а потом веревки в ход пускают.
- Веревки? Какие веревки? Вы меня пугаете!
- Да мало ли какие веревки! У него наверняка весь чердак опутан всякими веревками, а под веревками он хранит развратные журналы! Видела я такие – ужас посмотреть!
- Да он в обычной девятиэтажке живет, в обычной квартире, у него нет чердака.
- Ну и что? Ты думаешь, нельзя опутать веревками обычную квартиру?
- Да какими веревками-то?!
Глафира Тимофеевна воровато озирается, притягивает Машу за сережку и шепчет ей в ухо:
- Значит, веревки он тебе еще не показывал? Ну ничего, скоро покажет. Я знакома с таким типом маньяков, у них без веревок не обходится ни одно дело, они даже чай пьют, намотав веревку на кулак…
- На кулак?!
- Конечно, на кулак, на что же еще, не на шею же!
- На шею?!!
- Нет, себе на шею они ничего наматывать не станут… если только своим жертвам.
- Жертвам?!!!
- А ты что думаешь, они просто так маньяцкие веревки в доме держат?! Конечно, жертвам. Вот ты была у него в логове?
- Нет еще.
- Повезло. Посмотрела бы ты на него, когда он сидит на кухне: один кулак опутан веревками, во втором здоровенная кружка горяченного чая, кругом журналы развратные, и перелистывает, перелистывает, а глазищи так и зыркают, так и зыркают!
- Так вы у него что – дома были?
- Да нет, это я в одном кино видала… Да какая разница! Маньяки – они все одинаковые, у всех одно на уме: завлечь, затащить, надругаться с использованием веревок… Почем, кстати, такая сушилка? Хотя, можешь не отвечать, что-то у меня деньги кончились… Или все равно скажи, вдруг мне сушилка понадобится, а я не знаю, сколько она стоит.
- Восемьсот.
- Ничего себе! Вот я и говорю: не связывайся с мужиками, все они маньяки.
- Так как же мне быть с Сергеем?
- С каким Сергеем? А, с Сергеем… с этим лабильным циклоидом, который тебя донимает своими фантазиями…
- Да нет же, это не он меня донимает…
- А кто? Ты мне про других не рассказывала. Ты не откровенна со мной?
- Наоборот, это я хочу его донять. Нравится он мне.
Глафира Тимофеевна подозрительно смотрит на Машу, слегка прищуривается, потом прищуривается сильней, потом еще сильней, пока, наконец, не вздрагивает от полного мрака вокруг.
- Ой, что-то у меня в глазах потемнело… Наверное, магнитные бури бушуют. Ну, ладно, мне пора. А ты заходи, не забывай. Если проблемы какие есть, не стесняйся – обсудим.
- Так что же с Сергеем?
- А, не знаю, сама решай. Дался тебе этот Сергей! Все, пока.
Глафира Тимофеевна торопливо покидает магазинчик, бросив напоследок:
- А цены у вас, того… неприлично даже.
- До свиданья, Глафира Тимофеевна, – грустно говорит ей вслед Маша.
Хлопает дверь. Маша задумчиво смотрит на стеллаж со шлангами.
- Нормальные цены. Не то что некоторые.
Маша подносит палец к виску, да так и замирает.
7 Грянуло время обеда. По своей важности это время превосходит почти все другие времена – время листопада, Смутное Время, время Present Perfect Continuous, время разбрасывать камни, программу «Время» и т.п., - уступая, пожалуй, только времени получать деньги. Но ведь в конечном итоге и получение денег имеет значение, главным образом для того, чтобы было на что обедать, когда время обедать. Так что можно смело сказать, что время обеда – один из краеугольных камней, на которые опирается как отдельный человек, так и все человечество в целом.
Маша, вывешивая табличку «Закрыто» на двери, возможно, не думала теми же словами, что мы с вами, возможно даже, что она совсем не думала в общепринятом смысле этого слова, но, безусловно, на уровне ощущений что-то туда же направленное испытывала, о чем довольно громко сигнализировала средняя передняя часть ее тела, так что случайный прохожий, заслышав странные звуки, стал оглядываться по сторонам, пытаясь обнаружить, как ему казалось - кошку, явно замерзающую и несчастную. Наш читатель, привилегированный в том смысле, что знает, с какой энергией Маша все утро предавалась изнурительным закидонам, глянул бы на такого прохожего с усмешкой превосходства, взял бы его деликатно за рукав и аргументировано, но без менторства растолковал бы, что энергия не берется ниоткуда (см. Ломоносова), а берется она из пирожков и бубликов, тоску по которым и облек в звуки Машин желудок. И кошка здесь ни при чем, нечего глазами рыскать, добавил бы я от себя лично.Но где Маша? Тьфу ты! Пока мы с вами доверительно потрясывали за рукав этого прохожего, она успела добраться до кафе, если только такое аккуратное слово подходит к той забегаловке, что служила Маше местом приема пищи, если только такое слово, в свою очередь, подходит к той белиберде, которую Маша принимала, если только такое слово подходит к тому дикому разгулу конечностей и губ, с которым Маша совершала этот процесс, если только процессом можно назвать то свинство, что творилось за столом, когда Маша ела. Но шут с ними с теми, которые, или с теми, что. Поспешим за Машей.
А она уже жует! Вы спросите, как я разглядел из такого далека, когда до забегаловки еще шагов сто? Очень просто: видите, народ валом повалил из дверей, стряхивая с себя ошметки свежей пищи; видите, оставшиеся внутри кучкуются по стенам, образуя ровный круг с фигурой посередине? Это может означать только одно: Маша кушает. Кушает самозабвенно, не признавая авторитетов, не взирая на личности. Здесь пред нею все равны. Будь ты хоть семи пядей во лбу, она обтрухает все семь.
- А когда чавкаешь, оно вкусней, а раз вкусней, то че ж и не почавкать! – так обычно она отвечает завистникам, пристающим с робкими вопросами о ее манерах. Когда вопросы становятся жестче, и она ожесточается, становится недоверчивой. Например, если жестко заявить, что она какое-нибудь слово с нехорошим подтекстом, то она ни за что вам не поверит и, более того, быстро докажет, что именно вы это самое слово, причем путем многократного повторения найдет такой оттенок его значения, о котором вы и не подозревали. Это она называет доказательством от противного, имея в виду, что противный, естественно, вы.
Но не это нас сегодня интересует, а интересует нас сегодня совсем другое: нас сегодня интересует, что Маша расскажет об утренних авралах сотрапезнику, буде таковой смельчак сыщется. Да, смотри-ка, сыскался! Это не Любанька ли из отдела околонаучного питания? Точно, она. Ну, эта такого навидалась в своем отделе, что Машины пищевые изыски ей, что пожарнику фонарик. Эх, припозднились мы, но все равно послушаем чарующие звуки их речи.
- Я, это, то, что, как говорится. А он? Я че мечтала? Я мечтала, типа того, рыцарь, бляха, на белом коне, ну. И че? То, что, как говорится.
- Ага?
- Ну и это, прискакал. А на нем никого.
- Ага?!
- Я ему тыр-тыр-тыр, типа, какая у тебя рубашка…
- Ага! Кому – коню?
- Зачем – Сергею.
- Ага...
- Уже, блин, две недели распаляюсь в комплиментах…
- Ага.
- …про эту рубашку его вонючую…
- Ага.
- А он хоть бы хны!
- А че, правда воняет?
- Кто?
- Рубаха.
- Да хрен его знает. Ну он-то всяко нос воротит. Да мне-то, то, что, как говорится, какая хрен разница!
- А ты, слышь, попробуй, это, попробуй брюки хвалить.
- Думаешь?
- А то! Брюки ближе к телу, которое тебе надо, точно.
- Думаешь?
- Да че думать – точно ближе.
- Думаешь?
- Брюки – сразу заметит, что ты с намерением, типа неравнодушна.
- Думаешь?
- Сто пудов!
- Думаешь?
Ну, в общем, так они типа и совещались типа по делам сердечным, пока обед не кончился. Потом покурили еще за углом и - на службу.
8 Есть такая старая продавщицкая поговорка: как ни крути, сколько ни обедай, а от покупателей все равно не отделаешься. «Воистину», – подумала Маша, когда, возвращаясь, обнаружила у двери своего магазинчика – кто бы мог подумать! – очередь! Целых три человека. Это редчайшее для «Лей-ки» явление настолько потрясло Машу, что она сходу бросилась в рассуждения:< /p> - Что это с вами? Поошизевали? Что, магазинов других нет, что ли? О, времена подкрались: пашешь, пашешь с утра до вечера, отойдешь перекусить трудовую булочку, возвращаешься уставший, а тут – на тебе, стоят!
Так, мирно причитая на грани истерики, Маша буквально продирается сквозь частокол из шести ног, владельцами коих мы обнаруживаем: 1) закоренелого студента с плеером, необъяснимым образом заимевшего интерес к сантехнике, 2) заскорузлую бабушку бутылочного типа, скорее всего, просто фланирующую мимо, но так плавно, что еще минут десять ее можно считать частью толпы, 3) девочку средних лет, преждевременно состарившуюся от пошлого макияжа и нелепой подростковой униформы.
- Короче, - говорит Маша, роясь в сумочке, - пока я ключи ищу, объявите о цели своего присутствия или, проще говоря, – че надо? Наверняка у нас этого все равно нету. Спрашивайте.
Толпа слегка колышется, но молчит. Студент, давно и безнадежно ошалевший от писка в ушах, улыбается, думая, что Маша хвалит его музыкальные пристрастия; бабушка продолжает невидимый, но оттого не менее мучительный процесс движения; девочка пытается вспомнить, за чем ее послала мама, а главное, куда. Маша, оценив шансы на отпор как один к шести, т.е. считая себя в два раза крикливей любого из присутствующих, усугубляет нажим:
- Че молчите-то? Памяти поотшибало? О народ! Понаберут с деревень… И зачем я только английский учила? Поговорить не с кем. А ведь хотела быть типа умной, коммуникабельной. И че? Такая умная, аж словом не с кем перекинуться, а коммуникабельная, аж люди шарахаются. Бабуля, вот ты ду ю спик инглиш? А-а, а я ес итыз. Более того, я дринк кофе эври дэй, хоть и говнястенький он. Куда ж я ключи задевала? Вэарыз май ки, так сказать… Между прочим, юноша, зря вы улыбаетесь. Понаберут с деревень, ходят, улыбаются… Это только в школе легко: «ху из он дьюти? – ай эм он дьюти, - ну и пшел к доске, доску мыть!» - а в реальной жизни все не так, все сложней… синтаксис там всякий… Не, че ты лыбисься? Ты думаешь, синтаксиса не бывает? Еще как бывает! Вот ты знаешь, как по-английски «унитаз»? Вот то-то и оно-то, даже я не знаю, что вообще-то само по себе удивительно, - вау, грубо говоря… А то понапялят на уши наушников и ходят туда-сюда, ни унитаза не знают, ни синтаксиса. Ох, народ… понаберут с деревень… да где ключ-то? У вас, девушка, нет ключа? Хотя, откуда… Вы же нынче все колбасы деловые, вам не до ключей. Презренный металл, так сказать. Это ж мы, дурочки, образования получали, культуры всяческие осваивали, на одну сессию только мамина годовая зарплата уходила. А вам сейчас на фиг культура? Как говорит один мой знакомый приятель, культура – дура, штык молодец. Вот точно, вы и наряжаетесь, как будто вам скоро в штыковую атаку. Причем по болотистой местности. Что, молчишь? А что молчишь? Сказала бы, мол, я эти говнотопы обула не для того, чтобы по болотам шастать, а чтоб ключики у вас тырить. Что, не так? А как? А если не так, то где мои ключи, а? Вэарыз май ки, грубо говоря! Ох, народ! Понаберут с деревень, потом ходят на платформах, у продавщиц у честных ключи прут. Ну-ка вы, все трое! Ну-ка быстро подумали, куда я могла ключи задевать! Какие буду варианты? Бабуля, куда? Ты куда?
Бабуля за время Машиных рассуждений успела несколько отделиться от толпы, но еще не на столько, чтобы ее можно было безжалостно вышвырнуть из нашего рассказа. Просто будем знать, что она постепенно уходит.
Студент по-прежнему улыбается. Маша-продавщица для него не более чем часть абсурдного видеоряда, забавно не соответствующего музыке. Его устраивает, как Маша живенько и с хорошей амплитудой двигает ртом.
В самом возбужденном состоянии пребывает девочка. Нет, Машины наскоки ее не тревожат, она их даже не слышит, полностью погруженная в воспоминания о том, куда ее послали. Вдруг ее осеняет.
- Скажите, – говорит она внезапно, обращаясь к Маше, - а здесь какие еще магазины есть?
- Кого? Где есть? – Маша поначалу теряется, но тут же берет себя в руки. – Какие там еще магазины! Для меня здесь один магазин, вот этот! И вообще, гоните ключи! Мне работать надо! Понаберут с деревень, а я потом стой безработная под дверью!
- А есть здесь хлебный поблизости? - гнет свою линию девочка.
- Кого? Хлебный? – Маша произносит это с таким презрением, что любой слышавший ее неделю избегал бы не только хлебных, но и булочных магазинов. – Сдался тебе этот хлебный! Там же ничего не купишь, кроме хлеба.
- Вспомнила! - радостно восклицает девочка. – Ленька, пошли! Меня мама, оказывается, за хлебом послала! – Она берет студента за рукав, и оба быстренько уходят.
- Э! А ключи? – кричит им вдогонку Маша, но безответно. – Во, бабуля, видала? Вот она, молодежь! Бабуля, ты где? Да ну вас всех на фиг… Понаберут с деревень… О, а вот и ключики. Лежат, улыбаются.
Маша открывает дверь и заходит внутрь. Мы же с вами постоим еще немного снаружи, отдохнем, отдышимся.
9 Настал глубокий полдень. Уже начали постепенное сближение растянутые было стенки желудка; уже непреодолимо стремятся навстречу друг другу левый и правый зрачки; уже зримо отяжелела та Машина структура, которая так удачно сочетается с любыми стулоподобными предметами; уже самой Маше осталось каких-то два шага до одного из таковых, уже и почти размякла она, явственно представляя себя плюхающейся, но… Вот всегда так! Всегда бывает какое-нибудь «но»! Читателю уже, наверное, так надоело натыкаться во всех подряд книгах на это самое «но», или «вдруг», или «внезапно», что он уже, наверное, при виде их через раз сплевывает, а через раз сблевывает! Так ведь, читатель? Так и вижу тебя за этим попеременным влагоотделением… Фу, какой ты… Ну да ладно, читателя, как родину, не выбирают.
Итак, «но». Что же на этот раз помешало Маше блаженно уменьшить нагрузку на ноги? Опять кто-нибудь из той публики, что зовется покупателями, а на самом деле не столько покупает, сколько впустую теребит Машины нервы? Ну точно! Еще один гнусавчик.Этот вошел в салон, как входят в салоны сплошные мерзавцы, а именно: с таким видом, как будто такие салоны и все сантехнические прелести в нем созданы специально для него, как будто такие салоны и существуют для того, чтобы всякая мерзость заходила в них и покупала всякие гадости! Он совершенно наглым и бесцеремонным образом открыл дверь, смело подошел к Маше и – смотрите-ка! – прямо глядя ей в глаза, спрашивает:
- Скажите, милая девушка, могу я у вас купить кухонный смеситель?
Нет, ну не издевательство ли это? Ладно бы еще говорил «кухонный», как все, с ударением на первый слог, так он же норовит повыпендриваться и намеренно ударяет слог второй! Исключительный хам! Машу не преминуло подбросить и перекосить. Все ругательные слова мира в одну секунду сошлись в ее глотке и запылали там в ожидании сигнала к выходу, да что там к выходу – к извержению! И оно не заставило себя долго ждать: Маша сгруппировалась, расставила для пущей устойчивости ноги и!..
Повезло, дико повезло этому гнусавчику. Раскаленные глаголы сожгли бы его в пепел, если бы их не было так много. Но они, именно в силу своей многочисленности, увы, застряли. Маша от этого поперхнулась, чего-то там клокотнула и, самое обидное – совсем уж неуместно – икнула! В общем, получилось примерно так:
- Ыгхынкл-ик…
После чего у Маши, не столько от спертости в горле, сколько от обиды, конечно же, выкатилась слеза, и покраснел нос. А этот негодяй, видя такой конфуз, думаете, угомонился? Как бы не так! Он продолжил глумление:
- Простите, что вы сказали?
Машу, в дополнение к подброшенности, перекошенности и поперхнутости, еще и зазнобило, как старый холодильник. И, как у старого холодильника в конце концов с громким хрустом и надрывом иссякают вибрационные потуги, каким бы упорным он ни был, так и у Маши, наконец, с каким-то потусторонним свистом лопнули моральные жилы, и стихия, пёршая из самого сокровенного Машиного нутра, разнесла в щепки все человеческое, что еще теплилось в ней, и хлынула наружу таким смердящим потоком, что возопили стены от услышанного, содрогнулись основания, фундаменты и стекла, не говоря уж о гнусавчике. Он хотел знать, что она сказала? Он узнал, что она сказала. Он узнал еще много чего. Он узнал такие вещи, в основном о себе, о которых ему никогда не говорила мама, и от которых сон и покой еще долго будут брезгливо обходить его стороной. Под заботливым Машиным руководством он проник в такие тайны метафизики, фольклора и чревовещания, что не поседел только потому, что был лыс. Если бы кто-то видел его сначала входящим, а затем, через несколько минут, выходящим обратно, то этот кто-то подумал бы, что входили и выходили два разных человека. Кто-то, но не мы с вами. Мы-то знаем, на что способна Маша в приступе словоохотливости. Поэтому, опуская самые насыщенные метафоры, приведем лишь ту часть ее речи, которую бумага терпит, не краснея:
- Ой… ты… а еще… сам… да твою… понаберут с деревень… хрена с два… мать… ша, медуза… ты бы … я бы… чего бы… загвоздка… только… мозги… лучше бы… нечего… ой-ой-ой… кобели… себе думают… мелкопорубленный… ах, ты… и туда же… ох, ты… кишкитыр… ходят тут… ой, ты… в мире… а-а-а-а-а!!!
Надо сказать, что на загадочном слове «кишкитыр» посетитель уже был снаружи магазинчика и тихонько притворял за собой дверь, стараясь слиться с окружающей средой, и последние аккорды этой оратории, включая протяжное «а-а-а!» в сопровождении мелкого ножного топота и скрипы выдираемых в самозабвении волос, долетали до него приглушенными и смутными, что, впрочем, не лишало их пронзительной откровенности и патетики.
10 День, как ни юли, все же продолжался. Маша, может быть, и не хотела этого, но не сопротивлялась; она, может, и знала о неотвратимостях различного рода и даже, очень может быть, признавала свою зависимость от них, но все же роптала. Ей хотелось скорейшего наступления вечера, конца рабочего дня, да и благостного забвения ей хотелось тоже.
Вместо забвения и благости Маша получила скрип открывающей двери. Она обернулась: с порога на нее никто не смотрел, потому что пока она оборачивалась, посетитель успел сильно приблизиться и теперь хлопал глазами прямо перед Машиным носом.- Ой… – слабо по сравнению с предыдущим разом поперхнулась Маша. – Кто здесь? Уходите, у меня ничего для вас нет… И сама я – бедная, несчастная женщина, света белого не видящая из-за этого прилавка. Уходите… В моей жизни все нарушено, грубая рука судьбы тасует карты так, что в моей колоде сплошные дамы пик, ни одного туза. Что до троек с семерками, то вы же понимаете, что такая мелочь не может меня интересовать. Вы же понимаете, vous comprenez?
- Мне надо гардину в ванную, - ответил посетитель. – А то на пол все брызги.
Маша прищурилась, задумчиво приложила палец к губам и обездвижилась. Посетитель тоже не отличился активным сокращением мышц. Воздух колыхать было некому, и оттого он угрюмо висел бесполезной массой.
- Простите, как? – довольно скоро спросила Маша.
- В ванную гардину, для брызгов, – ответил посетитель.
- У вас в ванной окно? Везет…
- При чем тут окно? Ну да, окно есть, на кухню смотрит, но мне от брызгов на пол.
- Я вас поздравляю: вам надо в магазин, где торгуют гардинами. А у нас тут всего лишь сантехника. Маленькая, скромная сантехника, говорить не о чем…
- Слушайте, девушка, если в ванной на полу брызги, то это сантехника?
- Без вариантов.
- Так вот, у меня именно так.
- Как?
- У меня на полу сантехнические брызги. Мне нужна штора, чтобы мыть голову без оглядки.
- Ах, вам штора нужна? Так бы и сказали.
- У меня есть штора. Более того, у меня есть две шторы. Но им не на чем висеть. Поэтому я здесь.
- Какой вы странный. Вы хотите повесить шторы здесь? Это уже, знаете ли, перебор, vous comprenez? Одну штору вы еще могли бы предложить, мы бы ее разместили где-нибудь в закутке, но две шторы! Вы что, хотите полностью завесить наш маленький скромный магазинчик? Чтобы наши благородные покупатели путались в переплетении ваших тканей и ничего не понимали от растерянности? Нет уж, простите!
- Плевать мне на ваших покупателей! Я сам покупатель и похлеще многих! И я хочу, чтобы у меня на полу не было брызгов! Брызги на полу меня бесят! Они мокрые и скользят!
- А меня бесит ваша манера ставить вопрос! Если у вас брызги, то не включайте воду на полную катушку! Голову ниже опускайте! Что еще? Еще – вообще не мойтесь! Судя по вашему характеру, это ничего не изменит! Бесит его! Мало ли кто кого бесит! Что ж теперь, всем переться в наш маленький скромный сантехнический рай за гардинами?!
- Что вы, вообще, смеете! Я иду, куда хочу, и требую, что хочу! У нас свободный рынок! Дайте мне гардину!
- Свободный рынок, говорите? Я вам скажу, кто у нас свободный: это вы свободны! Все! Прием окончен! Фиг вам, а не гардину! Сейчас я начну милицию звать. Вот, смотрите, начинаю: ми, ли, ци, я. А? Ми, ну? – ли, а? ци, что? – я! Ну-ка, вместе: ми-ли-ци-я. Что, не нравится?
Покупатель вдруг как-то сник, воровато озирнулся вокруг и, втянув голову в плечи, побрел к выходу. В дверях он обернулся, чтобы бросить последний упрек:
- Какая вы жестокая продавщица…
- Какая надо, такая и продавщица. И нечего мне тут…
Но дверь закрылась, и Маша перестала говорить. Чего понапрасну силы тратить, vous comprenez?
11 Хочется, конечно, хочется бросить уже этот затянувшийся рабочий день со всеми его мыслимыми и немыслимыми наслоениями и сказать, наконец, Маше: «Воля тебе, о натерпевшаяся! Сбрось с себя оковы сантехнической темницы, набери в грудь побольше свежего воздуха, да не забудь выпустить воздух старый, спертый, опостылевший! Иди! Иди, куда глядят глаза, куда ступают ступни, куда влечет тебя твое тело!..» Хочется, но нельзя. Время-то еще рабочее. Придется потерпеть, подышать, чем дано, а не чем легче. Нет, сказать-то можно, но зачем издеваться над человеком. Ей ведь скажи, так она, чего доброго откликнется, воспылает, рванется, на прилавок плюнет. А ее потом не только уволят, но и заставят харчок этот стирать. И окажется она без работы и с тряпочкой в руках – вот вам и цена необдуманных призывов. Вы потешились, в освободителя поиграли, а ей теперь чего? Так что воздержимся от либерализма до конца рабочего дня.
А что там Маша? Маша, как будто услышав нас, насторожилась: приподняла одно ушко чуть выше другого и закусила с краешку губку. Неужто и вправду раздумывает о том, чтобы пойти, куда влечет тело? Вот это будет номер! Вот это повод для Мопассана завистливо дернуться за пером и бумагой в своих райских кущах, или где он там! Да что там Мопассан – и мы с вами в накладе не останемся, будет о чем пописать-почитать. Маша ведь, если раскрепостится, об условностях если забудет, да если еще при этом пива нахлещется, она в такие дали зашагает, что не каждый-то и пойдет! Она такое может, что потом даже стесняется. Сама стесняется, а сама хитро улыбается. Потому что, хоть и стыдно, если в каком-нибудь попечительском совете рассказывать, а все-таки душу отвела. А кто осудит?! Ханжи только и осудят, которые тоже бы хотели, но смелости не хватает. А это разве осуждение? Это зависть.Но все это еще далеко, если вообще сегодня актуально, потому как до закрытия магазина времени – целый пуд. Маша обзирает подконтрольное пространство и смиренно вздыхает. Шланги висят, унитазы стоят, вентили лежат – все в норме. Маша повторно вздыхает, пуская левой ноздрей маленький пузырик и, возможно, этим самым накликав новое открывание двери.
На пороге какой-то сра… (нет, не «сра», - чего это я? – наверное, все же «сре», да, точно) на пороге какой-то средний интеллигент. (А если «сра», то лучше всего подходит «сразу». Или «сраженный». Но фраза «на пороге какой-то сразу интеллигент» весьма корява, а фраза «на пороге какой-то сраженный интеллигент» оставляет место для слишком обширных домыслов: кем сраженный? за что сраженный? где сражение? какого полка? Нет, лучше без этого милитаризма.) Что он интеллигент, было заметно сразу. (Так, может, все-таки «сразу интеллигент»?) Во-первых, он был рассеян, как будто до сих пор не решил для себя, что же первично – сознание или сколько за это платят. Во-вторых, он был настолько бессмысленно рассеян, что уставился на Машу потерянными глазами, как будто она и есть та самая первичность или, чего доброго, котангенс какой-то.
«Все ясно, - подумала Маша, - сейчас начнет вежливо разговаривать и вынудит меня быть адекватной. О господи! В конце-то рабочего дня! Послать бы его безотлагательно, но вдруг – судьба?»
- Здравствуйте, - неожиданно, прежде всего для себя, сказала Маша. – Чем могу вам помочь?
- Ну-ну, - буркнул, как бы прицениваясь, интеллигент. – Здрасьте. Ишь ты, продавщицы уже здороваются. Видать, совсем у них плохо торговля идет, если до такого снизошли.
- Почему это мы с низу шли? – вспылила Маша. – Мы, между прочим, ни с какого не с низу, а такие же, как и вы, только за прилавком оказавшись. И здороваться нам никто не запрещал. А мы – запомните, если хотите знать – не погрязли во всяких котангенсах, а наоборот – делаем большое и серьезное дело: канализации ваши обеспечиваем бесперебойной работой! Если бы не мы – запишите, чтобы не забылось – если бы не мы, я не знаю, как бы вы справляли свои нужды! Сидели бы, наверно, на своих диалектиках и котангенсами своими утирались!
- Да при чем тут, вообще, котангенсы? – ошалел интеллигент. – Кто вам напел про котангенсы? Да я – запомните, если хотите знать, а если не хотите, то запишите, чтоб не забылось – я, между прочим, философию изучаю, а вовсе не котангенсы ваши!
- Ну и что, что философию? Ну и что? Что, вы из-за этого можете думать, что вы с верху шли, а мы с низу, да?! Вы вот что, например, сегодня вечером делаете? Вы хоть проводить-то меня можете?!
Если до этого момента интеллигент был ошалевшим, то теперь я даже не знаю, как и назвать-то его состояние. Услышав этот резкий антинаучный выпад, этот антифилософский вопрос, не успев еще даже удивиться столь неожиданному зигзагу логики, бедолага как-то автоматически ответил «да, конечно, могу» и понял, что влип. Его ошаление превратилось в некий бесчувственный экстаз. Видно было, что мозг его страшно далек от рабочего состояния, – а это, согласитесь, постыдно для философа любого ранга, – но глаза его, хоть и похожие на неживые, все же чуть метафизически замерцали. Возможно, именно в этот момент он осознал тщетность поисков истины хоть эмпирическим путем, хоть каким; возможно, то, что он так жаждал обнаружить посредством науки, открылось ему совсем просто и вдруг, как все божественное.
- Я заканчиваю в семь, - потупив глаза, прошептала Маша и вспыхнула. – Лучше начните ждать с полседьмого, там, у входа. Я люблю, когда меня ждут.
Философ молчал.
- Ну что вы столпились, – нежно сказала Маша, вспорхнув свои ресницы. – Идите теперь.
- Да, да, конечно, – лепетнул философ и, блаженно улыбаясь, попарил к выходу.
- Эй, – страстно, но сдержанно окликнула его Маша, – а имя-то тебе как?
- Коля, – счастливо простонал Коля.
- А я Маша, – застеснялась Маша.
- О! – только и вымолвил философ и растворился то ли в уличном смраде, то ли в любовном эфире.
- Какой… - полуобморочно шепнула Маша и мечтательно бухнулась на стул.
Что ж, дорогой читатель, остается дождаться вечера, а там посмотрим. Там мы все посмотрим!
Часть вторая
«It’s been a hard day’s night»1 Этой части нельзя было не предпослать чего-нибудь такого романтического, - историки, да и просто влюбленные всего мира нас бы просто не поняли. «Как! – возмутились бы историки. – Она же наследница той эпохи, в которой «Битлз» безнаказанно владели умами и сердцами! Это же с их подачи люди всей Земли, включая полнейших придурков, узнали, что человеку следует «делать любовь, а не войну»! Да если бы не «Битлз», эта ваша Маша так и плющилась бы за своим прилавком, не зная, что бывает секс!» В этом месте историки как люди образованные, конечно же, ойкнули бы и сконфуженно поприкрывали бы ладошками свои бесстыжие диалектические рты. А влюбленные, томно толпившиеся бы тут же, попарно и с покосившимися от взаимного обожания глазами, лукаво и таинственно затаились бы. Они бы ничего не сказали, но подумали бы примерно так: «Вот-вот… без романтики оно как-то… не то чтобы… но под музыку все-таки лучше…» Одним словом, не зря я «Битлз» приплел, обоснованно.
Но – Маша. Пора и к ней. Не знаю, как там на разного рода биг-бенах, а на наших часах полседьмого. Час икс.На улице сумерки. В «Лей-ке» тоже не сказать, чтобы солнцем все залито, но, по крайней мере, свет горит, а, значит, ничего не видно, что снаружи творится. Маша от этого изнывает.
Девушки, поди, знают, как оно бывает, когда к свиданию приготовляешься и гадаешь: придет, скотина, или продинамит? Некоторые говорят, что надо во время сборов ругать возлюбленного на чем свет стоит, ну вроде как когда он экзамен сдает; некоторые добавляют, что ругать не надо прекращать и позже, во время самого свидания, чтоб, мол, не расслаблялся раньше времени; а совсем отчаянные утверждают, что особенно хорошо сопровождать ругню щипками, тычками и затрещинами, чтоб, мол, понимал, в какое дело ввязался и привыкал к превратностям любви.
Но Маше все эти рекомендации излишни, она, когда и на свидание не собирается, все равно ругается дай бог, так что здесь ничего ни добавить, ни убавить уже невозможно. Но сейчас дополнительное волнение, конечно, сказывается: сейчас Маша к своему зловещему шепотку присовокупляет мелкие кивки и замысловатые вращения глазами. Еще время от времени она прижимается лбом к стеклу, делает ладошками чебурашкины уши и вглядывается в темноту – стоит ли? мается ли? а главное – как она его узнает? Лицо-то его напрочь из памяти стерлось, только и помнит, что задумчивый был, а какая одежда? какого росту? есть усы или так сойдет? – все позабывала. Ну, ничего, думает Маша, сердце подскажет.
«А что же Коля?» – спросит читатель, и совершенно зря, потому что я и так собирался сказать про него: пришел. Пришел, как и было указано, ровно в шесть тридцать. Встал, как и было велено, «там, у входа» и – замер. Которые из соседних магазинчиков девушки даже подходили потрогать – не забыл ли кто манекен (или, как некоторые предпочитают, маньякен), но, приглядевшись, фукали, чертыхались и отскакивали. Потому что у Коли ноздри шевелились!
Здесь следует, пожалуй, сделать отступление про личную жизнь Коли, про основные вехи его пути и прочая такая, но я, пожалуй, не стану. Ну его, этого Колю, описывать еще… Сам проявится, когда время придет, а не проявится, значит, и нечему проявляться, а раз нечему, то и нечего его описывать. Тоже мне, как любил выражаться Антон Палыч, - фря!
Время-то, кстати, какое уже? Время-то уже то, что надо: к семи. То есть время уже не только икс, но почти что и игрек, если не сказать больше. Будет дело!
Вообще, я как автор за Машу рад: что она у меня все падает да скандалит, пора ей и нормального человеческого общения хлебнуть. До самой-то постели, буде таковая случится, я вас, конечно, не поведу, но если там ласки предварительные или свадьба какая произойдет, обязательно посвещу (или просвещу, как правильно? Не посвищу же!). Нам, людям, такие события ох как льстят, правда же? Что есть, мол, на Земле любовь-то, не скурвилась еще! И «Битлз», мол, при делах, и Пушкин тоже. Так ведь? Пускай не ты, не я, но у кого-то есть, раз свадьбы про них играют, стихи да музыку пишут. Можно тут же и всплакнуть, если психика мелодрамами еще не обезвожена.
И что забавно: вот ведь сам же и писал, и как встретились, и как поговорили, и как свидание назначили, а почему они так безропотно друг другу приглянулись – не пойму! Не то что загадка, а прямо вопрос Соломону какой-то. Откуда люди друг другу нравятся? Кто их заставляет серенады петь или на барабанах играть? (Про барабаны – это я так, к слову – про африканцев разных вспомнил.) Или зачем, опять же, обезьяны друг на друге вшей ищут? – От то-то… Вишь, чувство-то не спрячешь, хоть и обезьянье.
Опа! Заболтался я с вами, а время-то уже – четверть восьмого! И ни Маши, ни Коли! Вот те и раз! Умыкнули, голубчики. Э-эх, вот она, доля. Пока одни, вроде нас с вами, всякую дребезню рассусоливают да слюни пускают на чужой каравай, другие тихонько – шмыг! – и делом занимаются. Вот и думай теперь: то ли в человеческих натурах копаться, как обезьяны во вшах, то ли под ручку с дамами прохаживаться.
Но вы, дорогие читатели, не сильно огорчайтесь. Не для того я Машу придумываю, чтобы бросить на произвол какого-то Коли. Догоним вскоре, наверстаем, наше от нас не уйдет. А пока предлагаю небольшой филологический бунтик. Почему это мы говорим «наверстаем»? Верстами-то давно никто ничего не меряет. Давайте-ка говорить «накилометрим», а? «Мы еще накилометрим упущенное!» Каково? Согласен, мне тоже не очень.
Ух, Маша, Маша, сколько же ты всего пробуждаешь! Золото! Спешу вдогонку.
2 Маша с Колей ушли вперед, но мы давайте, прежде чем их догонять, восстановим их первый диалог на свидании.
– Ну вот, я вас дождался, как видите, - сказал Коля.– Вижу, - сказала Маша. - Я знала, что на вас можно положиться.
«И положиться, и посадиться, и по-всякому», - подумал грязный философ, вспомнив свои регулярные ночные фантазии.
– Пойдем? – спросила Маша.
И они пошли. Улицы были нечисты, как мысли философа, а люди так же насуплены, поэтому не будем на них задерживаться. Лучше подслушаем, как человек с помощью слов пытается определить, встретил ли он того, кого надеется встретить всю жизнь.
– Скажите, - начала прощупывать Маша, - а правда, что философия - наука ни о чем?
– Правда, - почему-то тут же согласился Коля, хотя всегда горячо утверждал обратное.
– А зачем же вы ее изучаете? - без особого интереса удивилась Маша, потому что была настроена с особым интересом удивляться совсем другим вещам, самые удобосказуемые из которых, например, размер Колиного жалованья и его жилищные условия.
Коле послышалось другое, Коле послышалось: «Неужели нет ничего поинтересней – например, я и мое либидо?» Поэтому он ответил:
– А я ее уже не изучаю. Все, вот с этого момента прекращаю всяческие потуги в ту сторону! И даже не упоминайте при мне это мерзкое слово, оно мне противно!
Маша была польщена, как любая женщина, при которой ругают соперницу. Она зарделась и выросла в собственных глазах.
– А в каком – скажите, не томите - в каком направлении вы теперь намерены двигаться?
Коля вдруг остановился, преисполнился смелости и выпалил:
– Я буду изучать вас! Вы позволите?! Позвольте! Не отказывайте мне, имейте совесть. Если я не изучу вас, я уже не знаю, что я тогда изучу!
Маша зарделась еще сильнее.
– Но что же во мне изучать? Я простая…
– О! Вы не знаете себя! Вы такая…такая… вы такая неподспудная! - почему-то Коле показалось уместным именно это слово. - Ваша душа необъятна, а горизонты ваши пологи и увесисты! Мы будем вместе ими насыщаться, можно?
Маша зарделась из последних сил, исчерпав для этого все возможные резервы рдения, дальше рдеть уже было некуда. Хорошо еще, что на улице было совсем темно, а то прохожие наверняка шарахались бы от интенсивности Машиного окраса. А Коле пора бы уж немножко поостынуть, – если он будет продолжать в том же темпе, Машу простаки-напростаки разорвет.
– Как вы… про горизонты-то… Вы что ли поэт, наверное? – Маше вдруг стало страшно, она всегда боялась поэтов.
– Я поэт? Ну что вы, Машенька… Я всерьез, без обмана. Хотите, между прочим, мороженку? Или пива?
При слове «пиво» Маша вспомнила, что от волнения забыла посетить одно нужное место (даром, что работает в таком магазине, где об этом месте напоминает буквально все), и почувствовала некоторую досаду внизу живота. И не хочу даже извиняться перед читателем за эту физиологическую подробность, потому что считаю, что пришла пора сказать всем всю правду. А правда в том, что незачем было держать публику столько веков за детей малых! Почему ни один писатель ни разу не опрокинул ширму, за которой скрыта как минимум одна пятая часть мотивов поведения?! Почему ни разу кишечник со товарищи не упомянут в качестве действующего лица или хотя бы органа человеческих драм? Разве не знают писатели, будучи по совместительству простыми людьми (а большинство и не по совместительству, а полностью), какие мелочи порой влияют на наши решения и поступки? А ведь кишечник, согласитесь, далеко не мелочь, и голос его волей-неволей слушать приходится. Разве не было у вас так, дорогие читатели, что вот и хочется, к примеру, приласкать малознакомую подружку, но чувствуете – подкрадывается понос, и нет сил ему противиться, и туалет чужой вас не прельщает, и бежите вы стремглав домой, бросив напоследок какой-нибудь надуманный повод и оставив бедняжку в приступе недоумения и самобичевания; и сидит она потом, горюет и психоанализирует, что не так сделала, да что не так сказала, да чем не понравилась. Да всем понравилась, особенно своей доступностью, но – физиология!
И потом, а что такого низменного в желудке? И чем это желудочные мотивы низменней, чем мотивы, скажем, денежные, а? Что-то про деньги все книги исполосовали вдоль и поперек, а про мочевой пузырь – ни гу-гу, не считая, конечно, специальной литературы. Так что я хочу хотя бы отчасти восстановить справедливость и поэтому смело повторяю: Маша почувствовала некую досаду внизу живота!
– А где мы будем его пить? – спросила она с многочисленными перепадами тембра, чтобы при желании можно было интерпретировать этот вопрос и как возмущение нахальством Коли, и как согласие переночевать у него, в зависимости от развития событий. На самом-то деле она спрашивала, далеко ли Коля живет и, соответственно, долго ли ей терпеть. Но мужики, они же такие недогадливые.
– Пиво-то? Да хоть где! - бесшабашно воскликнул Коля, не уловив ни одного из вложенных в вопрос смыслов.
– Как это – хоть где? – надула губки Маша. – Я не такая…
После того, как были произнесены эти ключевые слова, Коле сразу стало легче. «Ах, вот оно что! – подумал он. – Ах, вот она как! Ну и ура тогда!» Теперь он явственно представил, как надо вести себя с Машей, куда надо вести ее и в какой момент знакомить с мамой. От осознания столь значительного прогресса у него перехватило дыхание.
– Машенька, дорогая моя! Я совсем не то имел в виду, я никаким аллюром не хотел вас обидеть. Конечно, вы не такая. Конечно, вы другая. Вы – чудотворная! Пойдемте в кино!
Вдруг Маша почувствовала, что оскорбляется. Что-то в речи Коли ее задело, а задев, не понравилось. Она не могла понять что, но почему-то она показалась себе дешевкой, ничтожной продавщицей, которой можно предложить пиво на первом же свидании, которой вешают лапшу на уши, употребляя вычурные и непонятные слова, которая, в конце концов, хочет в туалет, а вместо этого вынуждена притворяться, что не хочет, да еще и стараться нравиться при этом. Как же ей не хватает сейчас своего милого родного дома, где все так уютно, все так на месте: и телевизор, и пульт от телевизора, и программа телепередач, и телефон, а главное – туалет! Вихрем все это пронеслось в ее голове, и сердце жалобно защемило. Она остановилась и, высвобождая руку из-под локтя такого чужого ей в эту секунду человека, сказала:
– Знаете что, Николай, я не пойду с вами ни в какое кино, а пойду взамен домой. Пейте сами свое пиво, а напьетесь – радуйтесь.
Придя домой, Маша сделала все, что нужно, легла на диван и расплакалась.
3 Плакала Маша, надо сказать, не часто, но если уж плакала, то изнурительно. В такие моменты вы бы не узнали нашей суматошной Маши: она сливалась с каким-нибудь укромным предметом и долго-долго источала из себя два плавных ручейка; она совершенно не двигалась, не дергала плечами и даже не моргала; она не утирала слез и не всхлипывала – она просто что-то там себе думала и плакала, плакала, плакала. Длилось это обычно несколько часов, после чего Маша переодевалась в сухое и ложилась спать.
Сегодня у Маши были и причины, и настроение, и время, чтобы отдаться безмятежному потоку. Не было только возможности: едва она начала входить в забвенный транс, как пришла Любанька, та самая, что разделяла с Машей трапезу в середине дня, и потребовала внимания к своей проблеме. Проблема из ее уст звучала так:– Машка, привет, ой, что случилось, угадай! Сроду не угадаешь, чего ты разлеглась, вставай, я ж говорю: ой, что случилось! Представляешь, прихожу домой – у тебя вода-то в кране не кончилась? Иди, ставь чайник, я конфеты принесла. Представляешь, прихожу домой – ты куда, я же тебе рассказываю! А-а, чайник… Ну, иди, иди, ставь, я пока с духом соберусь.
С духом Любанька собиралась секунды две, после чего, плюнув на сборы, побежала вслед за Машей на кухню.
– Короче, слушай! Представляешь, прихожу домой, ну, пока туда-сюда, только это самое, ну и, представляешь, не успела еще ни то, ни се, так только, в общем, ни шыр, ни пыр, - звонок! Знаешь, кто? Ну вот угадай, фиг когда угадаешь. Знаешь, кто? Че, не знаешь, что ли? Не, ты че такая приватная? Попробуй хоть, мне же интересно, угадаешь или нет. Правда, как ватная вся… В общем, короче, слушай! Представляешь, открываю – этот стоит!
– Гриша, что ли? - вяло спросила Маша, причем вышло у нее так: «Гышшоль?»
– Ну! Представляешь?
Гришу Любанька выгоняла из дому уже трижды, всегда за одно и то же: за то, что денег не носит. Замужем за ним Любанька не была, как, впрочем, ни за кем другим, с кем ей неоднократно приходилось жить, не считая самого первого, от которого ей досталась звучная, хоть и не благотаковая фамилия Хык. «Ну и что, что она не очень, зато редкая какая! – говаривала Любанька. – Это вам не Иванова какая-нибудь. Мы, Хыки, на Земле весьма малочисленны, типа эдельвейсов».
– И че, пустила? - совсем уж небодро спросила Маша, пытаясь придать голосу осуждающую интонацию, но не придав не только ее, но и вообще какой-либо интонации. По-женски Маша позавидовала Любаньке, что к той кто-то стучит, она кого-то пускает, пусть и полного идиота, да и сама-то дура, но зато их двое. По-продавщицки же Маша не могла не осуждать Любанькину беспринципность, потому что этот Гриша не только не отдавал свою зарплату, – а получал он прилично, что жизненно необходимо для бабника и загульного пьяницы - но и без зазрения совести прожирал Любанькины невеликие гроши. Как только у нее кончались деньги, а у него похмелье, он исчезал, а возвращался точно в день Любанькиной получки. Бывало, конечно, что он вдруг с большой помпой вручал сотню-другую долларов, за что она его надолго прощала, и они тут же, беспрестанно улыбаясь друг другу, шли за покупками, а по возвращении оказывалось, что почти вся сумма ушла на обновки Грише. «Ну и что? – отбивалась тогда Любанька от Машиных раскладов. – Но деньги-то он отдал мне, это я потом ему по своей воле купила, что надо. Не ходить же моему мужику в драных носках!» Вся эта «опупея», как называла ее Любанька, тянулась уже года три. Маша наблюдала, как ее подруга то сохнет, чахнет и жалуется, то цветет и улыбается, пока, наконец, пару месяцев назад Любанька не решилась и не выставила Гришу окончательно. Две недели Любанька ходила черная, еще неделю серая, потом бледная, потом порозовела, заусмехалась и все чаще в разговорах стала сетовать на острую мужчинскую недостаточность. Гриша при этом не упоминался. Маше казалось, что кризис миновал, и не за горами какая-нибудь обнова, не столь бесстыжая. И вот рецидив!
– Пустила, представляешь?! А вот ты спроси, нет, не спроси, лучше угадай – почему я его пустила, а? ну, угадай! Фиг когда угадаешь, спорим!
– Денег принес? – уже каким-то не то что унылым, а совсем потусторонним голосом сказала Маша.
– Ну, блин, ты даешь! Точно ведь! Откуда узнала? Вот что значит высшее образование! Другая бы ни в жизнь не угадала! Ну, представляешь, триста баксов принес и стоит, стесняется!
– А ты?
– А я говорю: чего стесняешься, бабки давай, сиди жди, я пошла думать. И мухой к тебе.
– А он?
– А он дома. Сидит ждет. Сказал, картошки пожарит.
– И че – оставишь?
– Так триста баксов, Машка! Триста! Не баран чихнул. Вот, гляди.
– Чего мне на них глядеть, моими не станут… И че дальше – будете жить?
– Так, Маш, я его выгнала, что денег не носит, а раз носит, то чего выгонять? Мужик в доме – вещь полезная, особенно для здоровья.
Маша налила чаю, села, взяла конфету, о чем-то задумалась и застыла. Любанька пила чай аж с брызгами, конфеты ела аж с крошками и успела съесть почти всю коробку и выпить четыре кружки, а Маша все сидела неподвижно. Любанька чего-то взахлеб рассказывала, чего-то жестикулировала, чего-то смеялась, но Маша ее не слышала. Она вспоминала Колю и пыталась понять, есть ли у него усы, и что ей не понравилось в его словах, и вообще – почему ей так не везет насчет всяких Коль, Петь и Вань: либо философы попадаются, либо пиво предлагают сходу, а тут еще то и другое вместе. Вдруг Маша очнулась, проницательно посмотрела на Любаньку и сказала:
– Продажная ты…
– Что!?
– Продажная, - твердо повторила Маша.
Возмущенная и обиженная Любанька тут же улетела, громко хлопнув дверью, а Маша вернулась на диван и снова захотела плакать, потому что теперь причин для слез было еще больше.
4 Но Маша все-таки не была бы Машей, а была бы, возможно Клуней или даже Парашей, если бы позволила себе так бездарно смириться с судьбой. Она решительно шмыгнула, утерлась рукавом и встала перед зеркалом. Зеркало посмотрело на Машу настороженно.
– Ну что, дрязга корабельная, - заговорила Маша, – довольна? Нормально жизнь твоя идет?Зеркало чуть склонило голову набок и вопросительно прищурилось.
– Что ты щуришься? Ну что ты щуришься? Ты вот скажи, ты хоть сейчас-то помнишь, были у Коли усы или не были? Молчишь, только губками швыкандоришь? А что так? Не помнишь? Конечно… ты же только о себе думала, о своем пузыре мочевом… Нет чтобы взять его за плечи, развернуть к свету и прояснить вопрос – есть усы или пусто там… Вдруг, это был поворотный момент, жребий рубиконский, начало всех концов, – как теперь узнаешь? Где теперь его искать? Хоть бы телефон спросила, прежде чем по нужде ломиться… Шлюха!
Зеркало от неожиданности вздрогнуло.
– А как тебя еще назвать, если ты весь день по одному сохнешь, а потом с первым встречным, даже неизвестно еще, с усами или без, согласна философию обсуждать! Шлюха и есть, только что бездействующая, непроизводственная. Ты ж за одно мужское прижатие готова горы вспять развернуть, так ведь?
Зеркало виновато и жалко улыбнулось.
– А Любаньку ты за что обидела? За то, что к ней мужики на постой просятся, что домогаются ее, что претендуют на часть ее постельного тепла? А если бы к тебе под одеяло мужики повадились, ты бы что – против была? Продажная, говоришь? Значит, есть, что продавать. И покупатели находятся. А твои покупатели где? Чем торгуешь? Вот этой залежалостью?
Маша замолчала и медленно провела руками по телу от коленей вверх, присматриваясь, прислушиваясь к ощущениям. Несколько пуговиц халата не выдержали, рука скользнула в образовавшуюся расщелину… Машин взгляд пополз вбок, расфокусировался… И тут – тьфу ты, елы-палы! - она заметила в зеркале меня.
– Э, блин! А ты чего выставился? Понапишут всякого, а потом сами же и выставляются! Ну-ка, цыц!
Пришлось сделать, как она сказала, а то я бы и оказался крайним-виноватым во всех ее бедах. А при чем тут я? Это ж только у моэмов и прочих подобных инженеров от литературы бывает так, что отсхемачил сценарий, роли назначил, подогнал характеры, каркас по плану содержанием заполнил, и вышла добротная книжка – никаких изысков, зато и никаких провалов, все по науке. К счастью, у меня так не получается. Думаете, я хотел, чтобы Маша, например, на Любаньку обзывалась? Ничего подобного, это у нее самой с языка сорвалось, по законам внутренней логики и гармонического разрешения событий. Если бы я в эту логику вмешивался, противился самостийности образных потоков, - в угоду собственным желаниям и представлениям – то это уже не художество было бы, а так - черчение. Да я вот и сейчас, честно вам скажу, не знаю, что Маша дальше будет делать и как будет быть.
А Маша, между тем, наваждение с себя сбросила, сбросила заодно и халат и стала одеваться! Вот тебе и Маша! Плакала-плакала, бурчала-бурчала, и на тебе – собралась куда-то. Ну и Маша, ну и отчаянная девка! Куда идем-то?
– Мы никуда не идем, иду я! А куда я иду – не ваша разница! Как говорится, мое тело, мое и дело. И попробуй только напиши, чего я скоро вытворять начну!
Ладно, молчу. Хотя обидно немножко: я же ее выдумал, она же меня и шпыняет. Ну ничего, авторы тоже кое-что могут, кроме как описывать. Сейчас мы ей кого-нибудь подвернем… О, знаю, кого. Ну-ка…
Расфуфыренная Маша, в полной боевой раскраске и даже в поясе с чулками, на всем скаку распахнула подъездную дверь и… воткнулась в Колю.
– Ой, - сказал Коля.
– И что дальше? - зло спросила Маша, а сама подумала: «А усы-то есть. Вишь, как оно…»
– Куда дальше? - не понял Коля.
– Что куда? - не поняла и Маша, а сама продолжала думать: «Зачем это, интересно, философу усы? Что он ими делает?»
– Маша… - потупился Коля. - Я хотел…
– Я тоже хотела, да только расхотела! - дерзнула Маша, а сама все думала: «Может, усы - это инструмент познания? Как скальпель у хирурга…»
– Маша, вас, наверно, покоробило…
– Кто это меня покоробил? Никто меня не коробил, я в полном порядке, гладкая и стремительная! - огрызнулась Маша, а сама: «И чего это я дура-то такая? Вот же тебе и Коля, и усы его придачу… Ты ж об этом горевала, идиотка, чего ж теперь выкобениваешься?… Ну и усы у него, кстати… Прямо щетка половая… Как я сразу не заметила?»
– Я не в этом смысле, - замямлил Коля, - я в другом смысле, я в том смысле, что мое предосудительное, возмутительное, разнузданное…
Надо сказать, что в продолжение этой сцены Коля все время пятился мелкими шажками, а Маша периодически заполняла освобождающееся пространство шагами полуприставными; Машин взгляд был направлен Коле в левую подмышку, так что у него там даже зачесалось, Колин же взгляд болтался где-то между полами Машиного распахнутого плаща, где мелькали всякие соблазнительные вещи. Коля так увлекся этим мельканием, что запнулся, как в прямом, так и в переносном смысле, и грохнулся наземь. Машино сердце дрогнуло и бешено застучало, ведь кому как не ей знать, сколь горьки и болезненны такие падения. «Это знак! - подумала она. - Я сегодня весь день грохалась, а теперь этот. Э-эх, судьбина!»
Ни секунды больше не раздумывая и ни капельки не сомневаясь, Маша бросилась на грудь поднимавшемуся Коле и зарыдала. Коля тоже взвыл, правда, одномоментно, - на этот раз от удара затылком об асфальт - и потерял сознание.
Видишь, дорогой читатель, какие самопроизвольные герои. Я-то, сознаюсь, думал грешным делом, что приведу плачущую, но намеренную бороться за свое счастье Машу на то место, где они с Колей расстались; думал, что он там до сих пор стоит в прострации, а тут - Маша, и они все осознают, и скромно опускают глаза, и протягивают друг другу пальцы, и заключают друг друга в объятия… А вон, гляди, какие объятия получаются, наполовину обморочные. Вот и думай теперь, кто ведет повествование - то ли случай, то ли их великая совокупность, - и кто в нем за кем следует: то ли герои за авторами, то ли авторы за героями. Метафизика, если не сказать больше.
5 Очухался Коля быстро, но был слаб и растерян, ввиду чего его пришлось временно разместить на Машином диване.
Надеюсь, вы не ждете от меня, что он потеряет память, или впадет в летаргический сон, или обнаружится, что он сводный брат двоюродного жениха Машиной тети, или что там еще бывает в мыльных операх. Нет, ничего подобного с ним не произошло, но от пережитых потрясений с ним странным образом (а может, и закономерным образом) произошло вот что: у него возникла плохо скрываемая эрекция.«С кем не бывает», - лукаво усмехнется читатель.
«Эка невидаль», - деликатно отвернется на секунду читательница.
«Хо-хо! Вот это пикантность!» - стукнет себя по коленке другой читатель.
«Стыдоба!» - сглотнет предательскую слюнку другая читательница.
«А что тут стыдного? - захихикает третий. - Здоровый организм, здоровые рефлексы».
«Что же тут здорового! - возмутится третья. - Философ затылком об асфальт, а у него эрекция! Это ненормально!»
«Очень даже нормально, - весомо забубнит четвертый. - Будь ты хоть философ, хоть космонавт, а когда лежишь на диване у красивой женщины, которая еще и в чулках, то поневоле разохотишься».
«Так он же не знает, что она в чулках! - запричитает четвертая. - К тому же, он лежит не от чувств, а как раз от их отсутствия, он же обморок!»
«Во-первых, не он обморок, а у него обморок, - хмыкнет пятый. - А во-вторых, это безразлично. Главное, что уже лежит. А то, что баба в чулках, это мужик завсегда знает - по ей видно, по глазам».
«Да? И как это это видно?»
«А так, что у нее глаза пристальные, как будто она загадку загадывает, мол, угадай, в чулках я с поясом или так себе. А раз загадывает, значит, в чулках. Была бы так себе, не приставала бы».
«Да, но вы-то откуда знаете, какие у нее глаза, пристальные или отвлеченные? Ничего же об этом сказано не было».
«Так вот же доказательство, – тыкнет читатель пальцем в Колин предмет спора, то есть в Колин предмет, вызвавший столько споров. - А не верите, так у автора спросите. Он-то, поди, знает, пристальные у нее глаза или как».
И тут все читатели оборотятся ко мне в ожидании ответа. Делать нечего, отвечаю: пристальные.
Ох, и пристальные у нее глаза! Она вроде бы и пытается это завуалировать - неудобно все же, больной ведь, - она вроде бы и ухаживает за ним непредвзято - тряпочку намочит, ко лбу приложит, льда кусочек на затылок приделала, да он за шиворот затек, - но взгляд у нее все пристальней и направленней, все горячей и устремленней, и все туда, все туда.
«Постойте! - крикнет в отчаянии какая-нибудь взбалмошная читательница. - А с чего вы взяли, что она одинокая? А вдруг у нее парень есть, или дети, или даже муж! Ну на худой конец, может, она с мамой-папой живет, а?» - и с надеждой на меня посмотрит.
А какой-нибудь читатель тоже покосится и, опережая меня, скажет: «Шалишь, сестра. Ни парень, ни тем более дети, ни уж тем более муж вдруг не появляются. Тут постараться надо, так ведь?» - и опять ко мне, за подтверждением.
А я ничего ни подтверждать, ни опровергать не буду, а скажу только, что жила она все-таки (извините, девочки) одна. Даже нет, не так, не будем такую ширь охватывать, а просто констатируем факт: в тот конкретный вечер дома никого не было, а другие вечера нас не интересуют. Эрекция же, напротив, очень даже была, и очень даже нас интересует. И хватит об этом. В смысле, о родственниках хватит. С эрекцией же все только начинается. (Или с эрекции? - Шутка, типа юмора.)
Тут читательницы вынуждены будут вздохнуть и сделать вид, что с сожалением уступают и смиряются. «Что ж, - скажут они, - раз так, то и мы посмотрим, как там дело повернется, не зажмуриваться же. Но учтите: мы были против!»
Ладно, учтем. А зажмуриваться, действительно не надо, потому что как раз сейчас Коля почувствовал себя неловко и захотел что-нибудь сделать в связи с этим. Он привстал на диване и скрипучим голосом спросил:
– Маша, у вас есть ванная?
Маше его голос показался не скрипучим, а ехидным. Сами посудите: она бросается ему на грудь, причем не чем-нибудь, а тоже грудью, у него возникает импозантный телесный сгусток, а теперь он просится в ванную! Что она должна думать? Потрясенная тем, что она подумала, Маша вскричала:
– Зачем?!! Не надо в ванную! Что вы там собрались делать?!
– Почему не надо, Машенька? Надо, еще как надо. И не только для меня, но и в ваших интересах.
У Маши все захолонуло и все бросилось в голову, а кое-что и перехватило. Какая наглая откровенность! То есть он даже не намекает, а непосредственно рекомендует и бахвалится! Маша вновь почувствовала себя дешевкой. То есть он хочет сказать, что вот так вот, оно вот, она вот…
Коля смотрел на нее с мольбой и удивлением. Мольба в его глазах стояла оттого, что ему надо было в туалет. Что до удивления, то здесь присутствовал целый комплекс. Во-первых, эрекции он еще не заметил. Вернее, он ее зрительно не заметил; внутренне ощутил, конечно, но отнес возникшее щемящее чувство к последствиям своего падения. Во-вторых, так как в его квартире санузел был совмещен, то он по инерции и называл туалет ванной. В-третьих, говоря про Машин интерес, он пытался пошутить, имея в виду не описать диван. По всему поэтому он и недоумевал, зачем Маша не хочет его пустить, куда ему надо.
Но у Маши-то санузел был раздельный! В ее понятии, если человек просится в ванную, то он просится именно в ванную. А что он может делать в ванной со своей эрекцией?! Либо-либо! Маша сжала губы.
– Ах, так! Ну, если так, если некоторым надо в ванную, то пусть они обуваются и проваливают домой, в свои собственные ванные!
– Маша, но я не дойду, я ведь по дороге того… этого…
Ах, он еще и угрожает! И чем угрожает бесстыдник! Что прямо посреди дороги того-этого! У Маши на глаза навернулись слезы, она всплеснула руками и дернула головой, как раненный солдат, и убежала на кухню, бросив напоследок:
– Делайте, как хотите…
Коля несколько секунд посопоставлял разрозненные факты, ничего не прояснил, стал подниматься с дивана и тут - увидел! Его бросило в жар, в пот и обратно на диван. Он громко застонал от стыда, и этот стон достиг Машиного слуха и поразил ее в самое сердце.
«Прямо там начал! – подумала пораженная в сердце Маша и закурила от обиды. - И там же кончил». Вторая мысль пришла как-то сама собой и развеселила Машу. Она стала ржать, роняя слезы и пепел, а Коля, услышав смех, понял, что не дойдет не только до дома, но и до ванной. От безвыходности он стал чихать, что привело Машу в еще больший восторг, дав дополнительный толчок разбушевавшейся фантазии.
Оставим их на время, пусть себе плачут, чихают, ржут и стонут, а мы пока порассуждаем о тараканах.
6 Впрочем, тараканы – это такая сволочь, что и рассуждать-то о ней предосудительно. Лучше мы, воспользовавшись волшебными возможностями литературы, залезем Маше в башку и послушаем, чего она там кумекает.
Итак, безболезненная трепанация, и мы уже там. О, как здесь гулко и пустынно… Туманы, облака и сквозняки… Нет, гляди-ка! Вон кто-то пронесся. А вот еще! Не так уж тут и безлюдно. Правда, образы какие-то расплывчатые, как призраки: у кого одни прыщи, ни глаз, ни носа; у кого вместо тела – жопа на каблуках и косичка сверху; а вот член массивный в джинсах и усы взамен прически – уж не Коля ли? Это какая же перед нами область, сознательного или бессознательного?А вот за поворотом книжки свалены гурьбой: у которых под обложкой одна страничка с кратчайшей аннотацией «мура»; у которых даже названия стерлись; некоторые зачитаны до дыр, а сквозь дыры сама Маша проглядывает, вся в слезах и фантазиях.
А вот и сами фантазии, судя по всему. Вот Маша в квадратной шапочке с кисточкой получает Нобелевскую премию. А за что получает-то, интересно? Ну-ка, поближе посмотрим, что там в дипломе записано? А там Машиной рукой: «Да фиг его знает, за что… За что-нибудь важное. Какая разница!» Это верно, лишь бы премия, а за что – неважно.
А вот она еще одна Маша – скачет на коне, из лука стреляет метко, волосы развеваются, ляжки сверкают, и толпа робин гудов промеж деревьев мечется в восхищении, рты наперекосяк, охают да ахают, завидуют сильно.
А вот еще одна толпа, да лица все знакомые – мужская половина голливудской тусовки, и у каждого глаза страдальческие, и каждый на вытянутой руке держит сердце дымящееся, из груди только-только вынутое, и Маше протягивает, а Маша ходит вдоль строя и выбирает, кого осчастливить. А это кто? Почему среди воздыхателей две знаменитые дивы затесались? Ну, Маша, ну, тихушница!
А вот совсем почему-то простенькая Маша радуется новым сапогам, а в своих старых заставляет старшую сестру ходить; та упирается, обижается, к маме апеллирует, но все бесполезно – фантазия-то Машина, и здесь все наоборот, нежели в жизни.
А вот она на сцене, внизу бушует многомиллиардная толпа, Маша заливается, какая-то малюсенькая примадонночка у нее на подпевках хрипит-надрывается, но с нашей Машей ей, конечно, не сравниться.
Много там и еще всяких Маш – на подиуме, в балетной пачке, в мужском гареме, в лимузине, в телестудии, в роли официантки почему-то, в окружении пятерых детей, на трамплине, на пьедестале, на огромной куче денег, на теннисном корте, на водяном матрасе, на каком-то пульте управления какими-то полетами, на Эйфелевой башне и т.д., и т.п., и пр. и пр. и пр.
А вот чернущий отсек, и всё двери, двери жутью отливают. Заглянем? Тут все кабинеты, кабинеты. В одном Маша корчится на операционном столе, а ей говорят, что ногу придется укоротить! В другом у нее все волосы повылазили, и голова чешуйками покрылась. В третьем… Стоп! Ну их, такие кабинеты. Давайте-ка лучше поищем звуковой отдел, надо же узнать, как у Маши нынешняя ситуация преобразовалась в слова и на что похожа в ее изложении, каковы прогнозы, планы и комментарии. Ага, вот шум трамвая, вот огрызки песенок зудят, вот кран протекает-капает по мозгам, а вот и голос. Слушаем.
«Я хорошая, тут даже вариантов быть не может. Все так говорят, вон хоть Анютку спроси, хоть кого, хоть даже Любаньку, но чуть позже. А чего мне и не быть хорошей. Когда я такая и умная, и красивая, и веселая, и других понимаю, как даже они сами себя не понимают. Хорошая я, просто не везет. Если б вот сбросить килограмм восемь-десять… Сережка, дурак, не понимает, думает, я толстая. А я не толстая, просто так сложилась. А вот взял бы замуж, я бы сразу похудела. Говорят же, что когда влюбляешься, то худеешь. Если б мне кто замуж предложил, я бы сразу в него влюбилась. Или хотя бы не замуж, хотя бы просто пожить… Пойти, что ли, посмотреть… Какое все-таки странное воспитание у философов. А главное, что ни философ, то к женщинам плохо относится, пиво предлагает, замуж не берет. Чего им такое преподают, что они начинают в женском уме сомневаться? Или наоборот? Может, они из-за проблем с женщинами начинают философией злоупотреблять? Ой, блин, а если он мне ковер уделает?! Нет, ну наглость: затылками об асфальт долбятся, а потом считают себя вправе эрекцией заниматься! И ведь не смущается даже. Нашел, чем бравировать. Хотя, вообще-то, профиль впечатляет. Но какое пренебрежение ко мне! А фигли я тогда такая хорошая? Может, все же заглянуть? Э-эх, как они все в видиках смелые: привет, привет, займемся любовью? Особенно в порнухах: раз-раз, и уже три позы сменить успели. Чего вертятся? И мужиков-то где таких берут – по двадцать минут чешет и хоть бы хны! Наш – пять минут, и брызги в стороны, и то если сильно пьяный… и то если не заснет в процессе… и то если сможет этот самый процесс поставить… Может, эти порнушники качают его как-нибудь? А что, они дергать им могут без помощи рук, значит, если гирьку привесить, то и подкачивать можно… потом две гирьки, потом три… Непонятно все же – мышца это или что? Если мышца, то куда прячется в минуту отдыха? А если не мышца, то что – лимфатический узел? Отчего твердеет-то? Мало ли, что он кровью наливается, ну и что? Вон пакет салафановый возьми, хоть залейся в него крови, твердым не станет. Странные они, эти мужики, им природа такой инструмент соорудила, а они по диванам валяются… И вообще, Вселенная странно устроена: как это у нее границ нету? Так она тогда какого размера, если у нее конца-краю не видать? И что – все звезды и звезды? Понятно, что их миллионы, но последняя-то должна же быть. А за ней тогда что, если она последняя? Пустота. Так… А пустота – это тоже Вселенная или чего-то другое? Тьфу! У меня там раненый с членом наперевес валяется, а я про звезды! Чаю лучше поставлю, хоть какая-то радость… С другой стороны, может, оно и к лучшему, что я в него врезалась. Сейчас бы водки надолбанилась, не известно с кем, и где бы я сейчас была. Оно, конечно, как повезет, но лучше не нарываться. Как в прошлый раз тот наглец симпатичный сказал? «Не сподобиться ли нам на групповушку? Удовольствия никакого, но хоть посмеемся». Красивый, гад. Чего Ирка заерепенилась? Уже бы, глядишь, замужем сейчас была… Ирка – тоже еще дурында. Но зато грудь большая. Почему? Почему не мне такую грудь? Мне бы больше подошла. А ей зачем? Все равно, кроме груди, ничего в ней нет, даже поет фальвшиво. А мне бы очень пригодилась. Мужики же дураки, реагируют на количество… Идиоты, а я страдай. А у меня тоже, между прочим, грудь приличная, просто под одеждой не заметно. Пора уже чай пить и решать с этим что-то… В принципе-то, хороший он. И я хорошая. Может, мы пара. Ну ты, Маша, вообще, блин, дура! То думаешь: вот бы мужика, да повесомей, с напругой, а то – вон он лежит, и напруга, и все, а ты на кухне прячешься. И он тоже еще: мог бы чего-нибудь предложить, ну, там, потанцевать или температуру смерить. Глядишь, слово за слово, и зажили бы душа в душу… Чай-то я поставила или нет? Ой, блин, страшно! Пойти ультиматум предъявить? Мол, или давайте, Николай Батькович, видите себя прилично, или уж давайте вместе – неприлично. А то разлегся, узурпатор и стонет. Я, может, тоже стонать хочу. А что? Давайте, мол, стонать вместе. Я очень даже умею. Так, считаю до десяти, нет, до пятидесяти, или до ста? И все, шерше ля фам, то есть финита ля комедия… Раз, два…»
На этом, дорогой читатель, мы покидаем Машину черепушку и возвращаемся к обычным методам восприятия действительности.
7 До Маши вдруг дошло, что с дивана что-то давненько не доносилось стонов. Она затушила сигарету и на цыпочках двинулась из кухни, на правах хозяйки собираясь посетить собственный, в конце-то концов, зал.
Коля, между тем сбросил с себя оцепенение (эрекция сбросилась сама собой почти сразу, как Колю настигли горестные мысли, - ну, мужчины знают) и вознамерился во что бы то ни стало проникнуть в ванную, исходя из расхожей присказки «пусть лучше лопнет моя совесть, чем мочевой пузырь». Он, тоже крадучись, перемещался по коридору на носочках, поставив целью не только незаметно проскользнуть к вожделенному унитазу, но и не расплескать по дороге стратегический груз, ибо подпирало его уже плотно.На секунду замерев у поворота, Маша решила долее не таиться, вдохнула поглубже для смелости и шагнула вперед.
На секунду замерев у поворота, Коля решил долее не таиться, вдохнул поглубже для смелости и шагнул вперед.
Как вы понимаете, шагнули они одновременно.
Поскольку легкие их были полны избыточного количества воздуха, то от столкновения он вырвался наружу с одинаковой интенсивностью, но различный по эмоциональной окраске. В выдохе Маши было больше возмущения коварством онанирующих философов, чем испуга; в выдохе, а скорее даже выхлопе Коли, помимо понятного испуга, присутствовала значительная часть отчаяния, известного всем, кого останавливали за шаг до цели.
«А!» и «О!» слились воедино, образовав какое-то громогласное Акционерное Общество, то же самое произошло с телами наших героев, включая лбы. Оба инстинктивно (если есть, конечно, такой инстинкт) потянулись почесать свои шишки… глаза выкатились навстречу друг другу… возникла неловкая и томительная пауза… Первым не выдержал Коля.
– Какая ваша дверь ведет к писсуару? - страстным шепотом спросил он.
Маша покраснела, уши у нее позаложило от нереализованных томлений.
– Та… эта… не знаю… любая…
Коля рванулся, Маша все поняла не так и подставила губы. «Так вот что такое романтика», - мелькнуло у нее в голове за секунду до обморока. Она обмякла. «Успею! - мелькнуло в свою очередь в голове у Коли. - Успею опростаться, пока она очухается, и тогда уж на пустой пузырь с романтикой разберемся, а то с пузырем не разберешься».
Придя в себя, Маша услышала мощное журчание и, не сразу сообразив, где она, принялась отчаянно грести, но на первом же гребке больно стукнулась рукой об пол. Она вскрикнула, все вспомнила и резко вскочила. Журчание не только не стихло, но и усилилось, сопровождаемое старательно сдерживаемым, но все же благостным и отчасти нежным рычанием.
«Какой же он пылкий, - с мечтательной полуулыбкой подумала Маша, - если даже от этого получает столько удовольствия».
Всякие звуки в ванной прекратились. Маша загадала: «Если он сразу пойдет оттуда сюда, то попьем чаю и разойдемся без последствий. Если же пойдет в ванную и включит воду - отдамся! Прикинусь обморочной, и пока он меня тащит до дивана, как-нибудь договоримся».
Двери заоткрывались-зазакрывались, судьбоносный вентиль с характерным скрипом крутнулся, и зашумела струя. Маша поспешно, но аккуратно рухнула на пол, постаравшись придать телу максимально сексуальный выверт.
«Может, лифчик заранее расстегнуть? А что - якобы во время падения зацепился за что-нибудь. Нет, не надо, вряд ли от обмороков лифчики расстегиваются. Еще заподозрит в подтасовке… в подтасовке чего?… в подтасовке лифчика, что ли?» От этой мысли Маше сделалось так смешно, что когда Коля вышел из ванной, он обнаружил в коридоре, вместо бессознательной, содрогающуюся от хохота девицу в полусидячем и весьма обольстительном положении. Исполненный после справления нужды необычайной внутренней свободы Коля заулыбался, присел рядом на корточки и, глупо гыкая и враз забыв все свои образования и воспитания, стал спрашивать:
– Ты че, а? гы-гы… Ты че ржешь, а? гы-гы… Скажи мне, а? Не, ну че ты ржешь, а? гы-гы-гы…
Этот второй по счету переход на «ты» можно считать поистине ключевым, потому что хотя наши герои сами его и не осознали, но почувствовали вдруг какую-то легкость, простоту, воздушность в отношениях. Каждый из них мог бы даже пукнуть, и другой бы его не осудил. Легко - гыкающий Коля взял на руки взбулькивающую еще Машу, просто - она склонила ему голову на грудь, воздушно – протолкнулись они по узкому коридору в зал и, возможно, прямо так, без изнурительных выяснений личностей, заотношались бы, но…
Всегда вот это «но», правда же? Каждый автор норовит поинтриговать, потянуть, поиздеваться! Нет, чтоб сразу и по существу, да? Не умеют они, что ли, без всяких таких штучек, а?!
Не знаю, как все, а за себя скажу: умею. Но это уже порнография получается, скорее даже - порнофония. Есть и такое направление, но нельзя же каждое произведение превращать в разгул чувственных страстей. Пусть это будет лишь слегка порнофоничным, а больше эротичным, с некоторой долей догадки, домысливания. Так же оно интересней, согласны? В общем, те, кто предпочитает полураздетую женщину напрочь обнаженной, меня поймут. А кто не поймет, тот пусть постыдится: вы же все-таки книгу в руках держите, а не что-нибудь там еще… ну, там… ну вы понимаете, vous comprenez?
Итак, «но». Что же опять помешало двум стремящимся к одному? Что вообще мешает стремящимся? Ответ всегда до нудного прост: жизнь. Жизнь со всеми ее взаимосвязями, непрослеживаемыми микро- и макрозависимостями и прочей ерундой. Часто провокаторами помех выступают сами от них страдающие, то есть, сетуя на судьбу, надо бы еще помнить, что ты и являешься ее сотворцом, а следовательно, обвиняя жизнь, не забудь обвинить и ближайшее ее проявление, а именно - себя. Ну вот зачем Маша нахваливала рубашку Сергея? Теперь, наверное, его проняло наконец, и он приперся, да еще шампанское, поди, прихватил. Так что, дорогой читатель, отдышись немножко, а потом мы к ним вернемся, ко всем троим.
8 Но только это оказался вовсе и не Сергей, а совсем даже другой человек: Анюта. Какая Анюта? Да простая – соседка.
И никакого шампанского при ней не было, а пришла она просто так, поболтать, время провести, сплетни пособирать, язык почесать, биение жизни ощутить. Потому что, кроме как через Машу, ей не через кого было это биение ощутить, потому что она никуда не ходила, ни с кем не общалась и уж тем более нигде не работала, потому что как-то так с детства повелось, что она уверовала, что есть аристократка и не резон ей с кем ни попадя ешкаться, на что ни попадя благородные усилия тратить, чему ни попадя учиться и даже на кого ни попадя смотреть. Кругом ведь сплошной плебс, тупые, никчемные людишки, ничего в ее, Анютиной, жизни не понимающие, не способные оценить ее возвышенные мысли и устремления. Она даже телевизор включала лишь на несколько секунд и только для того, чтобы тут же фыркнуть и выключить, убедившись, что человечество по-прежнему не доросло до ее уровня. Она и родителей-то видела редко, хотя жила с ними в одной квартире и позволяла о себе заботиться. С утра Анюта вывешивала на специальном табло рядом со своей комнатой список блюд, которые могут иметь шанс удовлетворить ее назавтра, и время их подачи. На следующий день ровно в означенное время она открывала дверь и - о горе родителя, если тележки с едой не оказывалось снаружи! Тогда Анюта вешалась. Да-да, вешалась, обыденно и со знанием дела. Собственно, именно этим способом она и приучила родителей к жесткой дисциплине: после того как они несколько раз взламывали дверь и вынимали ее из петли, все ее условия выполнялись беспрекословно. (Петля, кстати, свисала с потолка постоянно, еще две лежали наготове.) Заговаривать с Анютой родителям было запрещено, ввиду их сомнительного, вряд ли аристократического происхождения и дурного воспитания. О своем выходе в смежные с ее двенадцатиметровым апартаментом помещения Анюта оповещала звоночком, заслышав который, родители должны были скрыть всякие следы своего присутствия до следующего сигнала. Любое несоответствие устоявшимся нормам каралось демонстративным вскрытием вен, неглубоким, но быстрым и жестоким.А Машу Анюта почему-то взлюбила, Маша почему-то показалось ей тоже аристократкой, но менее волевой - неспособной на повешения и вскрытия - и оттого вынужденной и учиться, и работать и т.п., то есть впрямую соприкасаться с плебсом, что вызывало в Анюте естественные снисхождение и жалость. С Машей они жили на одной лестничной клетке, и примерно раз в месяц Анюта наносила визит поддержки своей подруге. Сегодняшний был внеочередным, потому что Анюте случилось видеть столкновение у подъезда и последующее препровождение очень интересного, хотя наверняка низкородного мужчины в Машину квартиру. Анюта выждала время, достаточное, по ее мнению, для завязывания разного рода контактов и отношений, и теперь пришла, чтобы застигнуть их врасплох, насмехнуться, презреть, вынудить хама уйти, а затем успокоить, наставить на путь истинный и осушить слезы раскаянья Маши. Так, по крайней мере, казалось Анюте. Мне же почему-то кажется, что она пришла, чтобы увидеть хоть кусочек клубнички, хоть маленькую толику живой похабности, которой ей так хотелось и так не хватало в жизни. Более того, мне кажется, что и ранее Анюта ходила к Маше, чтобы в конце посещений ненароком осведомиться, мол, а нет ли новой порнухи, мол, так, скуки ради, посмотреть, что ли, - потому что купить ее самой у Анюты никогда не нашлось бы смелости. Впрочем, может, мне это только кажется. (Между прочим, свежая порнушка у Маши всегда находилась.)
Итак, Анюта нажала на звонок как раз в тот момент, когда Коля с Машей на руках пытался протолкнуть себя и Машины торчащие во все стороны конечности в узкий дверной проем. От неожиданности Коля взбрыкнул, Маша, ударившись, взвизгнула и застонала, а Анюта, соответственно плотоядно и понимающе улыбнулась.
– Кто это может быть? - обвиняющим тоном спросил Коля.
– Да кто угодно, - не подумав, брякнула Маша, но тут же исправилась, - водопроводчик, наверно.
– Что ему надо? У тебя что, кран протекает?
– Нет… но, может быть, у них плановая проверка.
– На ночь глядя?
– А что, уже ночь? - оторопела Маша.
– Очень! - огрызнулся Коля. - Да еще какая!
Маша спрыгнула с рук, аккуратно отстранила Колю, оправила юбку, провела рукой по волосам и прищурилась.
– А по какому праву вы терзаете меня расспросами? В конце концов, это моя квартира, мои краны и мои водопроводчики. Может, у них серьезные неполадки в системе, и они пришли посоветоваться со специалистом. Вы знаете, где я работаю? То-то.
Маша, высоко подняв голову, продефилировала к двери.
– Я открываю, - предупредила она, - а вы – хотите, прячьтесь, хотите, наблюдайте, как общаются профессионалы.
Щелкнул дверной замок.
– Анюта? - удивилась Маша. - А где водопроводчик?
– Добрый вечер, - полным намерений, намеков и полутонов голосом сказала Анюта. - Молодой человек, разве вы не подадите даме руку, с тем чтобы он могла без риска для здоровья переступить через порог? Что есть водопроводчик?
Коля насупился и впал в смущенное остолбенение. По ее тону он понял, что безвозвратно упустил момент, когда надо было броситься к этой светской львице, подать ей руку, перевести через опасное препятствие. Ах, если бы он сделал все это раньше, чем она сказала! Теперь все пропало, теперь он чувствовал, что не сможет преодолеть враждебного к ней отношения, спровоцированного ее каверзным и уничижительным вопросом. «Гитлерша!» - скрытно, но гневно подумал Коля.
– Проходи, Анюта, – сказала Маша, - ты как раз вовремя. А то тут некоторые уже не знают, как уморить бедную девушку своими выходками. А руку - не жди, не подаст, у них по философиям это не проходят.
– Так я не помешаю? - огорчилась Анюта. - А то мне показалось, будто я слышала некий отдаленный шум, напоминающий, как бы это сказать… переполох, что ли, или даже, извините за бескомпромиссность, возню! Так вы, юноша, философию проповедуете? И что же по вашим законам выходит - есть культура в массах или увы?
Коля окончательно поблек, выкатил нижнюю губу и в таком виде сполз по стене на пол. Он был объят противоречиями. Ему вдруг понравились обе женщины, но, как ему казалось, ни одна из них не питала к нему немедленных ответных чувств, что противоречило его желаниям. Как настоящий беспринципный мужик он пытался вычислить, почувствовать, уловить, которая из двух доступней и может позволить хотя бы ущипнуть себя или погладить. Он решил выжидать, держа до поры до времени свою похотливость в рамках приличной беседы. Пока он все это чувствовал, Маша и Анюта перешагнули через его вытянутые ноги, прошли в зал и принялись болтать, бессистемно меняя свое местоположение, то присаживаясь, то вновь вставая, не обращая на Колю ни малейшего внимания, но откровенно жеманничая и кокетничая, то есть явно играя на него. Женщины - они ведь всегда женщины, даже если это две полные дуры (о присутствующих не говорим, естественно).
– Что ж нынче в свете? Какие веянья в ходу?
– Да не, таких чтоб особенных веяний не видать, все больше шняга и туфта.
– Да полно! Так ли все обычно, как вы изволите являть? Что джентыльмены, все вихляют?
– Ох, как вихляют, аж обрыдло!
Коля набрался смелости и встрял:
– Да, с солнцем все по-прежнему как-то… сумбурно. Все протуберанцы, протуберанцы, спасу никакого нету.
Дамы не заметили его выпада.
– Куда же движутся тенденции? Каким высотам покоряются вершины?
– Вот точно вы спросили! Прям в яблочко! Уж как бы покорились, как бы покорились! Иной раз и захочешь покориться, а ни одного покорителя под рукой, все больше скалолазы да спелеологи.
– Да что вы? Так ли все печально? Неужто ни поэтики в романах, ни хоть какой-нибудь архипоэтики в томах?
– Какой там, блин! Жлобье! Жлобье без передыху!
Коля отнес последнее замечание на свой счет, но не подал виду. Вместо этого он предпочел изобразить истому и усиленно для этого засопел. Дамы продолжали, словно издеваясь, обращаться друг к другу на вы, устанавливая тем самым некую дистанцию, преодолеть которую Коля был пока не в силах. Коля лихорадочно трясся, пытаясь найти лазейку в их закрытое и такое желанное общество. Может быть, трогательная песенка найдет отзыв в их сердцах? Коля замурлыкал:
И кто его знает,
Чего он моргает…
Дамы переглянулись. Возникла пауза. Подбодренный тишиной Коля запел громче и заморгал для наглядности:
Чего он моргает,
Чего он моргаи-и-и-и-т…
Глаза Анюты блеснули влажным огнем, она пошатнулась (и как показалось Коле, пошатнулась в его сторону), но тут же взяла себя в руки и снова обратилась к Маше:
– Да, кстати, что же по существу той сути, что высвечивала иные грани?
– О, это безусловно в чистом виде! Что до иных, то иной раз так сморкнешься, что аж брызги в глаза!
– В таких прострациях не забываются былые, это верно.
Коля видел, что дамы, хоть и заигрывают с ним подспудно, но ускользают, неумолимо ускользают! Необходимо было любыми путями вернуть их из этого забытья, из этой все более и более обволакивающей их интимности. Он решился. Как раз в тот момент, когда Анюта в очередной раз собиралась удовлетворить свою волю к жизни путем почесывания своего носового отростка, а Маша вполне серьезно собиралась ей в этом помочь, он подкрался к ним сзади и вбил клин между подругами, сказав просто, но с глубоким подтекстом:
– Даже не знаю, какая из вас прекрасней…
Что тут началось! Бури пронеслись по сознаниям и подсознаниям бедняжек. Маша думала: «Ах, подлец! После всего, что между нами почти было, он еще и не знает!» Анюта думала: «Как?! Почему он сомневается, разве он не видит, кто прекрасней!?» Маша: «Ну не скотина ли! Я его заметила, можно сказать, приласкала, эрекцию его терпела без агрессии, а он не знает!» Анюта: «Если он так падок на сомнения, то он, вероятно, очень развит и благороден, он даже, наверное, князь… Я должна вынудить его стать моим воздыхателем! Пусть стоит под балконом, воздыхает, серенады горланит… Не этой же полушлюхе достанется такой серенадчик!» Маша: «А эта-то сучка, чего вообще приперлась? Перехватить хочет мужичка, не иначе!» И Маша слегка отпрянула от Анюты. Анюта подумала: «А эта корова - что о себе воображает? Что может такого князя охомутать?» И тоже отпрянула. Коля заметил их отпрянутость, воспрял духом и подлил масла в огонь, продолжая разделять с целью властвовать:
– Ну одна-то из вас точно красотка, только не пойму какая.
«Ну и гад! - подумала Маша. - Неужели на эту свинью намекает?»
«Как он все ж таки благороден, - подумала Анюта. - Не говорит ей прямо, что она свинья. Вот бы мне такого в комнату, вместо порнухи!» А вслух сказала:
– А давайте выдвинемся на кухню и там станем играть в фанты. Или нет! Давайте, Маша, вы одна выдвинитесь, а мы здесь с молодым человеком - как вас, кстати, зовут-то? - станем играть в фанты.
– Но я не умею играть в фанты, - поскромничал Коля. - А зовут меня очень просто, но не без изысканности: Николай.
– Я щас кому-то так выдвинусь, что кто-то задвинется! - очнулась, наконец, Маша. - А кого-то назову так изысканно, что тошно станет!
– Кого? - оторопел Коля.
– Чего? - оторопела Анюта.
– Что «кого-чего»? Что вы мне тут родительным падежом щеголяете! Ну-ка, ты, марш в свою келью! А ты марш по кругу, пока я не скомандую отбой! Ишь, раздухорились, козявки!
Анюта подумала было о моментальном вскрытии вен, но вспомнила, что в гостях, и передумала. Коля ни о чем не стал думать, а послушно пошел по кругу, бубня под нос «ать-два-левой».
– Мария, вы это всерьез? - на всякий случай осведомилась Анюта.
– В еще какой серьез! - рявкнула Маша. Коля увеличил темп.
– Но, Маша… Как же наша дружба? Ведь мы были так близки… и по духу, да и так, по лестничной клетке… Я не понимаю…
– Что - близки? Близки! Одна близость, блин на уме! Я тебе скажу, если хочешь знать, а если не хочешь, то запиши, чтоб не забылось: фиг тебе! Так тебе понятно? Тоже мне - барышня!
Глаза Анюты наполнились слезами, она их смахивала, но на смену приходили новые, она смахивала и их, но тут у нее закапало из носа. Коля с отвращением отвернулся и так и ходил по кругу с головой вовне. Машу кольнуло раскаяние, да так сильно, что она ойкнула.
– Ну, будет, будет, - стала успокаивать она Анюту. - Ты затупила, я наорала, и хватит. Ступай домой, возьми вот хоть сколько кассет, хоть две, после обговорим. Давай, вали.
Дверь за Анютой захлопнулась. Коля занес ногу, но опускать ее не стал. Маша неподвижно стояла в коридоре. В квартире, откуда ни возьмись, возникла тишина. Оба боялись ее спугнуть. Прошло минут пять.
– Коля, - тихо позвала Маша, - пойдем чай пить.
Колина затекшая нога с грохотом ударилась об пол. Они пошли на кухню.
9 Ну а мы с вами куда пойдем, дорогие читатели? За Анютой ли в центр ее вселенной или за Машей и Колей на кухню? И то и другое одинаково интересно, правда? С одной стороны – убежденная аристократка и латентная развратница, которая только что побывала в одном помещении с - подумать только! - с самым настоящим живым мужиком, не с каким-то там видушно-порнушным, а самым что ни на есть реальным, у которого все при себе, хоть и под одеждой, который пахнет, который осязаем и который настоящим мужским баритоном говорил что-то прямо ей, Анюте! Как это волнующе, какая эрония! С другой стороны – наши горемыки-герои, которым еще все, хочется верить, предстоит, которые, не успев познакомиться и понравиться друг другу, уже запутались и имеют претензии. Так что, и там и там интересно-то одинаково, но не одинаково прилично. Поэтому, пытаясь сохранить останки целомудрия (вашего), я выбираю за вас кухню. Надеюсь, угадал.
Давайте вспомним, чего же ждали от этого вечера Маша и Коля. Маша - сначала ничего не ждала, потом ждала огромного человеческого счастья, потом опять ничего, потом решила пойти в народ, перекинуться с кем-нибудь парой оргазмов, но опять встретила Колю, вновь возгорелась, потом потухла, и теперь заваривает чай. Коля - сначала ждал огромного человеческого счастья, потом ждал Машу у магазина, потом ждал выпить пива, потом - возможности пробраться в туалет, потом ждал, что одна из присутствовавших дам молниеносно покорится ему в ближайшем подсобном помещении, потом ждал Машиной команды «отставить», а теперь ждет, когда заварится чай. Единственный пункт перечня ожиданий, который их роднит и близит - огромное человеческое счастье.Чая они ждут в полном молчании. Разговор, вероятно, предстоит долгий, обстоятельный, а потому надо собраться с мыслями. Но молчат они не только потому, что мысли еще не собраны, но и потому, что из квартиры сверху несется низкий и откровенный голос соседа, и Маша с Колей прислушиваются, без особого интереса, но и без принуждения. Послушаем и мы.
– Это - пепельница! Понимаешь? Пе-пель-ни-ца! Какое слово тебе слышится внутри слова «пепельница»? А? Слышится тебе слово «слива»? Или «косточка»? А?! Или «косточка от сливы» слышится тебе?! Смотри, я подношу к пе-пель-ни-це сигарету, вот так, и что? Что я делаю? Стряхиваю я в нее косточку?! Нееет… Правильно, нет. Я стряхиваю в нее ПЕ-ПЕЛ! Потому что она называется пе-пель-ни-ца, то есть такая штучка, в которую стряхивают ПЕПЕЛ! А почему в нее стряхивают пепел, а? А потому в нее стряхивают пепел, что когда сигарета горит, у нее образуется - вот здесь, смотри, видишь? - у нее образуется - что? Вот, видишь, я затягиваюсь, вот здесь горит огонек, а вот здесь получается что? Смотри внимательно! Вот я затянулся… Получается вот здесь, на кончике, получается здесь косточка? Нет, не получается? А слива получается? Получается здесь жалкая, гнилая, жидкая, липкая, вонючая слива?! Нет? И не косточка от сливы? Тоже нет? И эта не-слива и эта не-косточка-от-сливы может упасть с кончика сигареты в пепельницу?
Правильно – нет, не может. Ни вот такая вонюченькая сливочка, ни вот такущая вонющая костища от вонючей сливищи! А почему? Ну? Ну? Ты верно догадываешься, это ничего, что пока произнести не можешь. Придет и твое время, скажешь еще. А пока я тебе скажу!!! Они, эти вонючие огрызки, эти склизкие, мокрые, вонючие ошметки не могут, заметь - в принципе не могут, не должны! - попадать сюда, видишь, вот сюда. А не могут они сюда попасть потому, что это не огрызочница. И не косточница. И не сливочница. И даже - как бы тебе этого ни хотелось - не огрызкокосточносливочница. Нет, нет и нет!!! Это!!! - что? Ну? Как? Не слышу? Ну, смелей. Ай, молодца! Я не ослышался? Ай, умничка! Все поняла. Ну-ка, еще разок, просто для моего спокойствия, чтобы я убедился, какая ты умничка. Вооот… Вот! Как же мне теперь легко дышится! Ах, какое кругом солнце и даже луна! Ой, даже птички шкворчут! А все почему? Может, коммунизм подкрался? Нет, рано еще. Может, войны на планете иссякли? Тоже нет, нету оснований. А все проще, граждане, все проще, многоуважаемые курильщики! Просто моя девочка, моя милая женушка поняла… а что, кстати, поняла моя девочка? Что поняла моя умничка, мое золотце, что она поняла? Ну?.. Ну?.. Ну!!! Ай, как славно! Подожди, подожди, чуть погромче и помедленней, чтобы я сполна насладился. Вот, вот, вот… Ну и все! Вот видишь? И нет проблемы, правда, ведь? Нет проблемы? Вот и чудно! А теперь возьми вот эту ПЕПЕЛЬНИЦУ, помой, вытри, только хорошенько вытри, и поставь на место. И впредь ни моя славная девочка, моя умная, сообразительная женушка, ни ее вонючие подружки, ни ее вонючие соседки, ни ее вонючие кто бы то ни было не станут бросать свои вонючие, гнилые сливы, или же не менее вонючие и гнилые косточки от вонючих, гнилых слив в нашу чистенькую, славненькую, миленькую, сухонькую ПЕ-ПЕЛЬ-НИЦУ!!! Свободна! Пшла вон, сссука!
Наверху все смолкает. Маша и Коля еще какое-то время держат ушки на макушке, ожидая новых театрально-драматических переливов зычного соседского голоса, потом, перестроившись с аудио- на визуальное восприятие, словно впервые замечают друг друга.
– Маша! - радостно вскрикивает Коля. - Вы здесь?!
– Коля! - радуется в тот же миг Маша. - Вы еще не ушли?!
Они счастливо смеются и от избытка чувств подкладывают сахара друг другу в кружки.
– Ой, не надо, не надо! - визжит Маша. - У меня уже четыре ложки. Лучше, я вам… э-э… тебе… лучше, я тебе подсыплю!
– Ха-ха-ха! - багровеет от удовольствия Коля, заметив, как интимно Маша в очередной раз перешла на «ты». - Мне-то точно не надо, у меня уже шесть! Ха-ха-ха!
Ох, как же у них все исковеркано и суетливо - как в настоящей жизни. Как же они мне надоели, дорогой читатель! Если бы не ты, я бы уже плюнул на них, а утром бы посмотрел, чем у них там все закончится. Но - нельзя. Потому что есть такая профессия: не плевать на собственных героев.
Ух, ладно… Пойду покурю, а в следующей главе продолжим мытарства. А может, это будут и не мытарства, потому что грядет ночь, а значит, придется касаться вещей, которых нельзя не делать ночью.
10 Я вот тут покурил, подумал: а что скажут критики-то про нашу Машу? Какие недостатки в ней найдут, за что попеняют, за что разнесут? Могу себе представить!
Ну, во-первых, скажут они, Маша совершенно какая-то безыдейная. Где идея-то произведения, в чем? К чему, мол, автор клонит, о чем эта Маша нам говорит, какие благие способы существования утверждает, о чем заставляет задуматься, на какие приемы самосовершенствования намекает? – Нету! – Во-вторых, скажут критики, что это за образ какой-то нецельный: то она, понимаешь, так себя ведет, то эдак, никакого твердого стержня, ни малейшей предсказуемости или хотя бы смутной обоснованности! Разброд и снова сброд! – Нету! – В-третьих, ошизеют критики, она же все время мечется и меняется, что в действиях, что в языке – от дебиляторно-ойкающего до почти королевского французского. Так разве бывает?! – Нету.
– Да чего нету-то!? – озвереют критики, даже еще всех огрех не перечислив. – Чего нету?! Что он все заладил: нету да нету!
И тогда я отвечу. «Нету» – это я у Михал Михалыча подслушал, и шибко оно мне понравилось, вот я и вставил его несколько раз подряд. Мне когда чего понравится, я всегда вставляю, пока смешным еще кажется (в речь, правда, но мы ведь сейчас беседуем), а сейчас мне как раз кажется.
– Да он издевается над нами! – взовьются критики, прям как синие ночи.
– Да, – скажу я, – издеваюсь. Хотя нет, не издеваюсь. Чего мне над вами издеваться? Вы мне что – мыши лабораторные, что ли, чтобы над вам издеваться? Просто пишу, как пишется, фиксирую за Машей слова и поступки, вот и все. А вы уж сразу и ревновать.
– Ревновать?!!! – захолонет критиков. – Ревновать!!! Да к чему ж тут ревновать! Да если б она, эта твоя тупенькая Маша, еще какую-нибудь бы задачку детективную решила, или бы к цели какой бы нибудь продвигалась, устраняя препятствия, или бы она бы страдала, как настоящая пафосная героиня, а то!.. а ты!.. а тя!..
А я им так скажу, спокойно и без обиняков: во-первых, наша Маша не тупенькая, а вполне остренькая, во-вторых, постоянно все решает, а в-третьих, безапелляционно страдает. А если они, критики, этого не видят, то это их пробелы.
Нам же с вами, дорогие читатели, не до всяких этих всякостей. Подумаешь, разговаривает она не так. А как надо-то? Может, они хотят, чтобы наша Маша стала блюстительницей русского литературного языка? Или они хотят, – если дело касается сюжета – чтобы наша Маша с мафией связалась, героин у них отбила, отомстила за раненного друга (не за Колю, конечно, а так, вообще; Коля-то не ранен, всего лишь стукнулся да сэректировал, и мстить за это некому), чтобы она разоблачила пару госпереворотиков, а то и на американский манер планету спасла от прогрессивных злодеев? «Ну их всех на фиг!» – скажет Маша, и я вместе с ней. Без них забот невпроворот. Тут с личной жизнью не разберешься, а они лезут со своими планетами. А уж про страдательство говоря, то что они все понимают в страдательном (кроме залога, понятно)? Они думают, что страдания – это когда не можешь решить, быть тебе или перестать? Или когда яду нахлыщешься, просыпаешься, а рядом другой нахлыставшийся? Да Маша, может быть, по три раза в неделю яд хлыщет и пивом запивает! А насчет с кем рядом просыпаться, то в этом она вообще никаких мучений не видит, хотя иногда это довольно противно, конечно.
– Хорошо, – скажут критики, – это пусть, ладно, проехали, ибо неразрешаемо ввиду многозначной субъективности. Но к чему он Анюту приплел с ее латентными принципами, или того же Сергея с его рубашками?
Вот. Так я и знал. Все к этой рубашке цепляются. Далась им эта рубашка! Плюньте вы на нее, как сам Сергей плюется из-за того, что вообще ее купил. Ну рубашка и рубашка. Разве это повод для литературных нападок, разве мишень это для стрел критических? Плюньте, займитесь согласованием падежей, если не сказать спряжением глаголов.
Что до Анюты, то – как же? А гуманистические идеалы и многополярность мнений, а калейдоскопичность цветных лоскутков, а? Вот то-то и оно-то. Нечем крыть?
Одним словом, если у критиков какие вопросы накопятся, то за это им и деньги плотют. Пусть себе. Не звери же мы неугомонные, чтобы кусок хлеба у них из пастей вырывать. Лишь бы из всей этой построчно питающейся массы хоть малюсенький Белинский пробился бы, тогда, глядишь сороконожка нашей литературы тридцать восемь ножек от стыда откинула бы и уподобилась прямоходящим… О чем это я?.. Тьфу! Заморочили голову эти критики! Поначитаются всякого, а потом лезут искать в написанном прочитанное! Что узнают, тому и радуются, и чем больше узнаваний, тем квалифицированней критик. Это все равно как ты к нему с занозой, а он перечисляет все твои хронические заболевания. Ты ему: «Доктор, болит!», а он: «А вы знаете, что у вас стенки желудка разной толщины?», ты ему: «Доктор, больно, вытащите!», а он пересказывает по памяти все случаи, когда кто-либо у кого-либо вытаскивал занозу.
А Маша… Маша, она… Маша – она такая… Это ж только кажется, что вот, у кого-нибудь баба красивая, поэтому он ее любит. Да ты полюби! А когда полюбишь, то любая красивой станет! То есть, изобрази я Машу ногастой моделью, и любовь к ней гарантирована? Фи. Посади я ее в «Феррари», и успех обеспечен? Фу. Сделай я ее пассией киллера, и интрига заприсутствует? Фы. А то еще и фэ и фя. В общем, продолжаем. А критика пусть будет простая: нравится – читаем, не нравится – танцуем. Чего рассусоливать-то? Время все равно все расставит так, как ему положено расставлять.
Ну, еще злопыхну напоследок, чтоб совсем уж раззадорить которых берут на себя оценивать перья: кроме Белинского, кого еще народ-то помнит? А-а, то-то. А вот писателей-то любой штук пять перечислит. Так что, сидите и не скрипите, пока музы разговаривают, если умные такие.
Где там Маша? Мы идем искать.
11 – Знаете, Маша, – говорил Коля, размешивая чай.
– Говорите… ри… говори мне на «ты» – знаетешь, то есть знаешь, – засмеялась Маша своей оговорке.
– Хорошо, Маша, говорю: знаетешь, то есть знаешь, Маша, я нашел ключик к творчеству Достоевского!
– Да вы что! Один маленький ключик ко всему творчеству! Так ты объявление дай в газету, мол, верну ключик за вознаграждение.
– Подожди, Маша, ну что ты все время смеешься. Я же серьезно. Понимаешь, я раньше думал: что это у него все на каждом шагу бледнеют, покрываются испариной, глаза закатывают, руки заламывают, дрожат от чувств и в обмороки бухаются? Никто не чихнет без того, чтобы кто-нибудь другой от этого чего-нибудь не осознал, поразился и – глаза из орбит и сердце из груди. Мне говорили: ты, мол, ничего не понимаешь, это стиль такой, гиперболический, или как-то там… Но я все равно был недоволен. Мне говорили: мол, зато какая психология, все по полочкам, наизнанку и кишки на стол…
– Прям морг какой-то получается…
– Да нет, не морг… Ну да, морг! Вот и я говорю: морг какой-то, а не литература, нехорошо это. А потом я понял! – Коля отхлебнул чаю, обжегся и зашипел.
– Блюдце дать? – посочувствовала Маша.
– Зачем блюдце? – не понял Коля.
– Под кишки, – сострила Маша, у которой на душе вдруг стало тихо и спокойно: она дома, с мужчиной, и он с ней беседу ведет – подумать только! – о Достоевском! Поневоле загордишься собой.
– Какая вы, Маша… остроумная, – улыбнулся Коля.
– Мы же с вами договорились на «ты», – делано обиделась Маша.
– Ах, да. Ну, хорошо: какая ты, Маша… прикольная. Так вот, потом я понял: Достоевский-то не просто мыльные оперы писал, как утверждает один философ у нас на кафедре…
– Мыльные оперы?
– Да-да, Маша, именно мыльные оперы! Просто раньше телевизоров не было, но суть-то та же, вот вы вчитайтесь!
Маша слегка нахмурилась. Ей, по-видимому, неохота было вчитываться. «Да ну, – подумала она, – он такой толстый, глаза устанут, пока вчитаешься». Чтобы Коля ненароком не принудил ее к этому, она спросила:
– Так какой же ключик ты нашел?
– Да! Так вот, ключик. А потом я понял: да он же просто прикалывается! Ну! Когда меня это осенило, я быстренько все перелистал, и что вы думаете? Да, господа, именно так и ничуть не иначе: Достоевский прикалывается! Он специально все эти словечки выпуклые вставляет, чтобы не так скучно писать было. Например, вместо того, чтобы написать «Маша удивилась», он пишет что-нибудь типа «разнесчастная Маша, собрав в кулак все бездонные силы своего еще цветущего, но уже подпорченного организма, в крайнем недоумении отпрянула, высоко закинув гордую головку»! Понимаешь?! Напишет, а сам сидит, в бороду ухмыляется. И ему веселей писать, и читателю нравится. Понимаешь?
Коля так не на шутку воодушевился, что стал махать руками, как какой-нибудь клоун, и заливисто смеяться. У Маши, наоборот, улыбка сползла с лица.
– Почему это у меня организм подпорченный? – глядя исподлобья, спросила она.
– А? Кого? В смысле? – не уловил Коля изменений.
– Почему у меня организм подпорченный?! Ты ко мне в организм лазил, чтобы знать, подпорченный он или какой?
– Я? В организм? В какой организм?
– В какой? Да вот в этот, который перед тобой жизнью пышет!
- Зачем? – Коля был крайне удивлен, почти по Достоевскому. – То есть я хотел сказать – когда? То есть… каким образом – в организм?
- Вот-вот! Еще даже не знают, каким образом к женщинам в организмы лазят, а уже – «гнилой»!
- Кто гнилой? Маша, я вас что-то не пойму…
- Все ты поймешь! Мои же чаи распивает, и меня же еще и под сомнение ставит! Не поймет он!
- Маша, вы же не какой-нибудь высокий каблук на скользкой дорожке, чтобы вас под сомнение ставить, – попытался шутить Коля.
- Я-то, может, и не высокий! Я, может, и вообще не каблук! А вот некоторые – такие каблуки, такие высокие, что… что…
Маша разрыдалась. Коля прибыл в недоумение да так и остался пребывать в недоумении. Маша полуотвернулась к окну и против своих обыкновений задергала плечами. Ей, как водится, стало жалко себя (иначе откуда бы у нее взялись слезы? (см. Станиславского)).
«Жалеть! – рывком подумалось Коле. – Надо срочно жалеть, это прямой путь в койку. Пожалеть, приобнять, погладить, довести до кровати и томления, утереть слезы, желательно губами, потрогать, где надо, и – выноси, нелегкая!»
«Хоть бы он, дурак, сообразил пожалеть, – думала Маша сквозь нюни, о причине которых, кстати, уже забыла. Сейчас она была увлечена тем, что, должно быть, выглядит весьма заманчивой и ранимой, к тому же юбка очень кстати коротка, и слезки капают прямо на заголенные ноги. Чем не русалка? – Пожалеет, потом к плечу его приложусь, потом приобниму ослабевшей от плача рукой, рука сорвется куда-нибудь… нет, не сорвется, а соскользнет, я пошатнусь, он подхватит, какой-нибудь десяток неуверенных шагов, и вот она – постельная сцена! А там, глядишь, и о дне свадьбы договоримся…»
Маша размечталась, разулыбалась, представила себя в белом платье, почему-то с капюшоном, в ушах ее зазвучал марш Мендельсона, слезы застряли на щеках и стали подсыхать.
«Что же я сижу как сидень?! – ужаснулся своей нерешительности Коля. – Вот же он, волшебный миг… Только что она имела ввиду, говоря, что у нее организм гнилой? Уж не на венерические ли заболевания намекала? Ой-ой-ой… как это вызывающе… А как в таких ситуациях поступал Джеймс Бонд? Стрелял в кого-нибудь? Так у меня и пистолета-то нету, да и стрелять не в кого. Разве что в эту плаксу пальнуть? Э-э, да у нее уже и слезы перестают. Все, прозевал момент со своей стрельбой. Олух!»
Маша, не дождавшись утешений, встала, значительно кашлянула и спросила то ли с укором, то ли с вызовом:
- Кто-нибудь еще будет чай? Я лично – нет.
- Я тоже лично, – поторопился согласиться Коля. – То есть я тоже нет.
- Прекрасно, тогда, я считаю, настало время… – Маша хотела сказать «идти спать», но язык у нее не повернулся. – Да, я считаю, что настало время. Точка, – выкрутилась она. «Пусть сам думает, для чего время, – ехидно домыслила она. – А то все им разжуй, да обли… о, блин!»
«О боже! – в ужасе думал Коля. – Она почти прямым текстом намекает, что любит меня, и буквально насильно приглашает поспать, и точка! Я этого не вынесу!»
Здесь приходится за Колю пояснить, что он подразумевал, что не вынесет такой ответственности, а вовсе не самого спанья, потому что как раз поспать-то он был горазд.
Коля тоже встал, от растерянности, и они оказались с Машей глаза в глаза.
«Нет, он определенно мне нравится, хоть и с усами, – подумала Маша, – а уж я-то как ему нравлюсь, судя по тому, как его трясет. Но вообще, это странно – будущий муж, и с усами».
«О господи! – думал Коля. – Я же только что был в туалете, почему же меня опять туда так тянет!»
Оставим их на время, дорогой читатель, в этой интересной позиции, пусть минутку побудут наедине.
12 Забавная вещь мне здесь подумалась. А вещь подумалась мне такая: если я сейчас скажу, что никакой постельной сцены не будет, сколько человек бросит читать эту книгу? Мало того бросит читать, так еще буквально бросит, прям рукой и прям в какой-нибудь дальний угол, если не сказать закуток! А потом еще подойдет и пнет с сердцем. Потом отвернется и с озлоблением возьмется за газету вроде «Триппер-инфо». Через какое-то время вновь взбеленится, начитавшись-то, вернется в угол, если не сказать в закуток, вскочит на мою любимицу и почнет топтать почем зря! Напрыгается вволю, пот праведный смахнет с бровей, возьмет за уголок обманщицу похотливых ожиданий и задумается: а не устроить ли костер площадный? Потом пойдет к другим бабкам-праведникам и скажет: «Вот, бабки! Попрали идеал человека! Давайте жечь!» А бабки откроют нашу Машу на любой странице, например, на тех же словах «венерические заболевания», поразятся цинизму медицинских терминов и – айда скупать все тиражи с целью оградить грядущее от любых проявлений венеризма. Тут все согласные с такой постановкой вопроса, или просто глупые, но радеющие, в какое-нибудь соответствующее движение организуются, типа «Ходящие боком» или «Месящие тесто», построятся колонной и попрут вылизывать нечисть из углов да покрикивать: «Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб всю русскую словесность не сглазить!»
Во ведь как может случиться! А все из-за чего? Из-за того, что автор пошутил насчет возможности отсутствия постельной сцены! Ну и публика пошла! Уже одну сценку опустить нельзя, сразу озлобляются. Чего вы озлобляетесь-то?
Ладно, сделаем так: если наши герои сплетутся телами, то я это пропускать не стану, перескажу своими словами; если же как по-другому выйдет, то уж не взыщите, подталкивать их не буду. Я же не общественное мнение, чтоб подталкивать.
…Хорошо бы, кстати, опрос устроить среди населения, это же как раз в духе времени. Мол, кто за то, чтобы им свои усилия совокупить, нажмите левую кнопочку (правой рукой пишем, левая с другой стороны, ей жмем; у левшей все с одной стороны); кто же за то, чтобы ограничиться чистой романтикой, нажмите правую кнопочку (чтобы ее найти, перечитай предыдущую инструкцию и сделай все наоборот); а кто воздержался, в том смысле, что и охота, и стесняется, тот пусть ничего не жмет, а терпит, потому что посередине кнопочка, просто чтобы нерешительных не обделять. Причем, голосование надо сделать тайным, чтобы результаты получились по уровню развития, а не по степени зажатости.
Потому что зажатости подскочили до таких степеней, что вот, казалось бы, чего еще человеку, вот этому конкретному Коле, надо: вот она ночь, вот она достижимая Маша, вот она койка неподалеку, вот они уже и пообщались достаточно для соблюдения формальностей – дескать, мы тут не наемное тело и ловелас почасовой, а со всей серьезностью и этикетом – нет, все равно мандражирует! Коля, встрепенись! Девушка твою эрекцию два часа назад оценила, а ты все вздрагиваешь! Ко-ля!
Нет, не слышит нас Коля, вздрагивает. Ну, гляди, довздрагиваешься, выпрут тебя несолоно хлебавшего. Интересно, чего он там себе все решает, никак не решит?
Маша, будто подслушав наши призывы, начала потихоньку заводиться, но не в положительном смысле «положиться-позаводиться», а в отрицательном, в смысле что – елы-палы, пошлет же господь напарничка, с таким напарничком можно всю ночь на кухне простоять и дойти до отрицания самой идеи совокупностей! Маша подумала, что, похоже, пьеса обращается к ней своей гротескной стороной. Ну нет, конечно, Маша-то подумала, конечно, несколько иными словами, она подумала так: «Не нравится мне все это! Дурак он, что ли?!»
- Маша! – вдруг и осенило и прорвало Колю одновременно. – А давайте пить вино! Право же, давайте! Ночь-то какая нарочитая!
«Ура!» – подумала Маша, но вслух сказала:
- Но у меня нет вина.
- Ерунда! – воскликнул Коля. – Я сбегаю! – А про себя подумал: «Какая удачная мысль! Там и пописаю, а то неудобно два раза в один и тот же неродной унитаз».
- Бегите, Николай, бегите, – сказала Маша, с облегчением и совершенно без сил садясь на стул. – Бегите и обрящете, – почему-то добавила она, – а обратно будете бежать, не пробегайте мимо.
Коля упорхнул. Щелкнул замок. Маша пошла доставать свежую простынь, бормоча: «Ну теперь-то, надеюсь, не отвертится, а то надоели эти ухаживания беспонтовые. Достоевский…» И передразнила: «Нарочитая, бе-э-э…» Часы в унисон с этим «бе» пробили одиннадцать.
Эпилог
Почти двенадцать. В комнате темнота и аромат свежевыпитого вина. Шторы задвинуты неплотно и время от времени пропускают полосы и отдельные пучки света: то ли мимо окна носятся машины и вертолеты, то ли мечется резвая Луна, то собирая, то расшвыривая тучки. Звуков почти нет, а те что есть, какие-то невразумительные. Вот луч бледного-бледного света останавливается на руке с длинными лакированными ногтями. Рука лежит расслаблено и неподвижно, лишь слегка подрагивает указательный палец. Складки простыни под и вокруг руки не оставляют сомнений в том, что в простынь только что сильно вцеплялись и впивались и выпустили совсем недавно: складки еще продолжают едва заметно, спазматически расправляться. Луч, моргнув, перескакивает повыше и в сторону. Здесь другая рука. По этой руке заметно, что ее обладатель не столько даже доволен, сколько истощен; скрюченные от перенесенного удовольствия пальцы пульсируют в ритме двести ударов в минуту. Луч после некоторых раздумий, словно застыдившись, отворачивается. Тишина.Если предположить, что некие условные ученые ведут наблюдение за этой комнатой, снимая показания самых разномастных приборов, то сейчас их внимание переключилось бы со шкалы Рихтера, чьи скачкообразные колебания держали их в напряжении минут десять, внушая опасения за сейсмостойкость как отдельных предметов мебели, так и дома в целом, – на шкалу Цельсия, потому что температура в наблюдаемом помещении стала постепенно снижаться, не очень сильно, примерно на полградуса, но для ученых и такие величины показательны, означая, что энергия, каково бы ни было ее происхождение, перестала вырабатываться, – явный признак локального энергетического кризиса.
Робкий, но беспокойный лучик возвращается. Теперь он высвечивает глаз с длинными безалаберно ухоженными ресницами; в узкую щелку между ними торчит кусочек зрачка, большая часть которого завалилась за верхнее веко. Если сильно приблизиться и приглядеться, то можно разглядеть следы уходящей грозы, принесшей влажную прохладу, разрядку напряженности и веру в беспричинную прелесть существования; отдаляясь, посверкивают молнии и раскатываются глухие громы, природа впитывает животворную влагу и блаженствует.
Для симметрии свет падает и на другой глаз, с короткими, но не менее безалаберными ресницами. Этот глаз полностью закрыт, но если бы затейливый исследователь приподнял пинцетом отяжелевшее веко и посветил в зрачок фонариком, он бы наверняка уловил хаотичное мелькание разбредшихся мыслей, из которых, путем несложных маневров по собиранию их в единый сгусток с последующим его анализом, вычленил бы довольно стройную и незамысловатую идею-рефлексию: «Господи, хорошо-то как! Чего я все там изучал да копался? Все эти детерминации и всякие… всякие… даже говорить неохота! Какие чуши! Вот же, вот! Все необычайно просто и прекрасно, прекрасно, прекрасно! Лишь бы просто, тогда и прекрасно…» Затейливого ученого этот примитивизм, конечно, вряд ли удовлетворил бы, он бы его просто отметил как склонный к возникновению даже в таком сложном организме, как человек, после однообразных, повторяющихся, даже рутинных, но таких бодрящих действий, – после чего выключил бы фонарик и невольно задумался: а может и правда, ну ее, эту науку, эти учености, эти исследования? Может, тоже распить с какой-нибудь прелестницей бутылочку вина и попробовать воспринять истину как данность, а не как плод беспросветных поисков… Может, так оно честней?
Лучик уходит, но тут же возвращается со своими друзьями и вертолетно-машинными пучками света, мечущимися во всех направлениях, отчего в комнате создается ощущение хаоса и крушения не только материальных, но и моральных ценностей. Хотя на самом деле ни то, ни другое совсем даже не рушится, а вполне спокойно плывет в пространстве и во времени, как сто, и тысячу, и пять тысяч лет назад.